Так как сезон был еще слишком ранний, то посетители у Вилли были немногочисленны и не часты; но сирень уже цвела, и воздух был до того мягок и тепл, что наше маленькое общество обедало в беседке под шум реки, под шелест леса и пение птиц, весело щебетавших кругом. Вилли вскоре стал находить особое удовольствие в этих обедах. Пастор был скорее скучный, чем приятный собеседник; он имел привычку дремать за столом; но это был человек мягкий и деликатный; никогда с его уст не срывалось ни одного жесткого или грубого слова или обидного замечания; что же касается дочери пастора, то она удивительно умела приспосабливаться к окружающей обстановке и делала это с неподражаемой грацией и тактом. Все, что она говорила, было всегда так умно и так кстати, что Вилли стал очень высокого мнения о ее уме, способностях и талантах. Он смотрел на ее лицо, когда она, слегка наклонившись вперед, вырисовывалась на фоне молодых подрастающих сосен; глаза ее светились тихим спокойным блеском; свет ложился вокруг головки, как головной платок; нечто похожее на слабый намек на улыбку играло на ее несколько бледном лице, и Вилли не мог досыта наглядеться на нее, не мог оторвать глаз от ее лица, испытывая при этом какое-то особенно приятное чувство. Даже в минуту полного спокойствия она казалась такой совершенной, такой полной жизни до кончиков своих тоненьких пальцев, что даже складки ее одежды, даже подол ее платья казались одухотворенными, и все живое, созданное Богом, в сравнении с ней тускнело и меркло и становилось как бы одним сплошным пятном, служившим для нее фоном. Когда Вилли отводил от нее глаза и смотрел на окружающее, деревья казались ему безжизненными и бесчувственными, облака висели в небе бездушными лоскутьями, и даже вершины гор теряли все свое очарование. И вся долина со всей ее красотой не могла сравниться с чарующей прелестью внешности одной этой девушки.

 Вилли всегда был наблюдателен в обществе людей, но по отношению к Марджери эта наблюдательность сделалась у него болезненно острой. Он жадно ловил каждое ее слово и в то же время старался прочесть в ее глазах недосказанную мысль, и многие ее хорошие, простые искренние речи встречали отголосок в его душе. В ней он увидел и почувствовал душу, превосходно уравновешенную, свободную от всякого рода сомнений и желаний, овеянную полным умиротворением. Ее мысли являлись чем-то нераздельным с ее наружностью, как будто ее внешность была тесно связана с ее душевным состоянием; даже движение ее руки, ровный и тихий звук ее голоса, мягкий свет в глубине ее глаз и стройные, спокойные линии всей ее фигуры — все это гармонировало с серьезным и спокойным тоном ее речи, как аккомпанемент вторит голосу певца, дополняя его и сливаясь с ним в одну общую гармонию. Ее влияние было настолько неоспоримо и неизбежно, что оставалось только с благодарностью и радостью подчиняться ему. Вилли ее присутствие напоминало самые ранние мечты его детства, и мысль о ней заняла в его душе место наряду с утренней зарей, журчаньем вод и первыми ранними фиалками на лугах. Таково свойство предметов, которые мы видим в первый раз или в первый раз после долгого перерыва, как, например, первые весенние цветы, — пробуждать вновь в душе острое ощущение былых чувств, возрождать эти чувства с новой силой и вызывать впечатление чего-то мистического и таинственно непонятного, которое с годами незаметно утрачивается нами. Но вид любимого лица возрождает в душе человека все эти чувства и переживания с поразительной яркостью и, можно сказать, обновляет душу.

Однажды после обеда Вилли вздумал прогуляться в сосновой роще. Им всецело овладело чувство сосредоточенного блаженства и довольства, и он все время тихо улыбался своим мыслям и окружающей природе. Река, окутанная легкой дымкой, журча, бежала среди своих высоких берегов; птичка громко заливалась где-то в лесу; вершины гор казались сегодня особенно высоки, и когда он время от времени взглядывал на них, ему казалось, что и они смотрят на него благосклонно и с большим любопытством.