О значении этого закона Энгельс в «Антидюринге» писал, что соответствие между ходом развития живых существ и историей развития видов растений и животных составляет надежнейшую опору для теории развития. Биогенетический закон в свое время послужил средством пропаганды теории развития органического мира и оружием борьбы с антидарвинистами, отрицавшими изменчивость видов и преемственность между ними.

Итак, во второй части своей книги о рождении животных Гарвей установил тождество различных типов животных, последовательность развития органов и постепенный переход признаков низших животных к высшим и человеку.

Третья часть послужила большим подспорьем для практической медицины. Главы, посвященные родам и всему, что с ними связано, были прямо-таки откровением для врачей-акушеров.

Не все в этой книге верно, не все подтвердилось впоследствии. Есть тут и фактические ошибки и ошибочные рассуждения. Этим книга о рождении животных отличается от первого трактата Гарвея — чувствуется, что недостаток фактических наблюдений для этого ученого, основывавшегося всегда на опыте, послужил страшным тормозом. Много ли мог он видеть собственными глазами, многое ли мог проверить «свидетельством чувств» в этой доступной лишь микроскопу области?

Там, где можно было обойтись без оптической техники, Гарвей высказал важнейшие мысли и правильные наблюдения, близкие нашим современным понятиям; там же, где отсутствие микроскопа лишало его возможности непосредственного наблюдения, он оказался в плену ошибок, там он далек от истины и близок в своих рассуждениях к взглядам Аристотеля, высказанным за две тысячи лет до того.

Это отсутствие фактов и личных наблюдений сказалось на всем последнем периоде научной деятельности Гарвея. Все чаще стал он прибегать к метафизическим высказываниям, обращаться к авторитету древних, цитировать их, стараясь, видимо, скрыть за этим собственную беспомощность в ряде вопросов. Чем дальше отходит он от пути экспериментатора, тем больше уклоняется от материализма и приближается к идеализму. Впрочем, винить его в этом невозможно, виновато было состояние тогдашней науки и техники.

Ему не хватало твердой почвы, которая у него была в книге о кровообращении, не хватало многочисленных материалов, погибших во время революции. В лабиринте любых фактов Гарвей чувствовал себя хозяином, мог сопоставить и правильно объяснить их, мог делать и делал великолепные открытия. Там же, где фактов не хватало, там, где недоставало данных и он не мог обобщить их методом строгой индукции, он бросался в область умозаключений, путался в смутных подозрениях, стараясь втиснуть природу в рамки схоластических доктрин. Тут же появляются и рассуждения о божественном происхождении, и бездоказательные выводы, и колебания, и топтание на одном месте.

И все-таки в основном, в главном он шел по истинному пути, и многое, чего он не мог увидеть и доказать, предстало перед ним в отчетливой ясности, и в этой части своих высказываний он явился провозвестником будущих великих открытий.

Он сделал для науки все, что мог сделать при помощи тогдашних средств исследования. Ведь, как пишет Энгельгардт, «эмбриология без микроскопа — то же, что химия без весов или мореплаванье без компаса. Потребовалось почти двести лет, прежде чем она стала на ступень истинной науки в трудах К. Э. Бэра».

Пусть недостаток фактов отразился неблагоприятно на этом трактате Гарвея, пусть ясный, светлый, точный мыслитель на этот раз кое в чем изменил себе. Пусть он здесь не так уверен, оригинален и последователен — все это не зачеркивает огромного значения его труда. Этот труд обогатил науку блестящими обобщениями, значительными открытиями, оказавшими немалое влияние не только на развитие теории, но и на практическую медицину.

Книга Гарвея о рождении животных многое прибавила к сумме человеческих знаний. В ней впервые дан законченный и систематический очерк одной из труднейших и интереснейших отраслей науки.