Мы сидели на чемоданах под крышей, укрываясь от моросящего дождя и потягивая горячий чай, который нам подали станционные служащие, местные жители, суровые и немногословные, но радушные; тут появилась повозка, запряженная двумя мулами. Ею правил человек в широкополой шляпе и плотном черном пончо. Он представился как Абель Ривас, пожал руку Хосе Антонио, снял шляпу, приветствуя женщин, а меня расцеловал в обе щеки. Абель Ривас был среднего роста и неопределенного возраста, с обветренной кожей, жесткими седыми волосами, в круглых очках в металлической оправе и с большими руками, искореженными артритом.

– Моя дочь Тереса предупредила меня, что вы прибываете поездом, – сказал он и добавил, что отвезет нас в наше жилище. – За багажом съезжу потом, нельзя перегружать мулов. Не волнуйтесь, здесь никто ничего не украдет.

Повозка целую вечность тащилась по грязной, расползшейся от дождя дороге, и только теперь мы наконец осознали, в какую глушь нас занесло. Хосе Антонио сидел на облучке рядом с Абелем Ривасом; Пилар поддерживала маму, которую сотрясал очередной приступ кашля, все более частого и продолжительного; тетушка Пия вполголоса молилась, а я, пристроившись на деревянном сиденье между мисс Тейлор и Торито, всматривалась в кусты в надежде, что оттуда вот вот выскочат индейцы, о которых говорил кондуктор; я представляла себе свирепых апачей из единственного немого фильма, который видела на своем веку, – закрученной истории из жизни Дикого Запада.

Науэль представлял собой улочку, по обе стороны которой шли ветхие деревянные дома, был здесь небольшой магазин, в этот час закрытый, и единственное кирпичное здание, которое, по словам Абеля, использовалось одновременно как почта, как часовня, в дни, когда приезжал священник, и как помещения, где местные жители собирались, чтобы обсудить какие то вопросы или что нибудь отпраздновать. Свора кудлатых собак, забившихся  от дождя под крышу, вяло облаивала мулов.

Городок остался позади, мы тряслись еще с полкилометра, затем въехали на дорожку, обсаженную облетевшими на зиму деревьями, и остановились перед домом, похожим на другие местные дома, но более вместительным. Навстречу вышла сеньора с большим черным зонтом. Она помогла нам сойти с повозки и обняла, как будто знала всю жизнь. Это была Лусинда, жена Абеля и мать Тересы Ривас, миниатюрная, изящная и властная женщина, готовая обласкать каждого, не делая различий между членами семьи и чужаками, людьми и животными. Думаю, в ту пору ей было под шестьдесят, но возраст угадывался только по седине и морщинам, потому что она была подвижна и стремительна, как юная девушка, в отличие от своего степенного и молчаливого супруга.

Так начался второй этап моей жизни, который семья назвала Изгнанием, прямо так, с большой буквы, а для меня это было время открытий. Следующие девять лет я провела в этой едва заселенной провинции на юге страны, которая сегодня так привлекает туристов, среди бескрайних холодных лесов, заснеженных вулканов, изумрудных озер и бурных рек, где любой, у кого есть веревка и рыболовный крючок, мог за час наловить корзину форели, лососей и сомов. Небо представляло собой постоянно меняющийся спектакль: симфония красок, стремительные облака, гонимые ветром, мимо которых тянулись стаи диких гусей, да время от времени величественно парил кондор или орел. Ночь опускалась внезапно, как черное покрывало, расшитое миллионами огней, чьи классические и индейские названия я постепенно узнавала.

Лусинда и Абель Ривас были единственными учителями на многие километры вокруг. Тереса рассказывала мисс Тейлор, что родители уже несколько лет как вышли на пенсию, покинули городок, где раньше преподавали, и переехали в глушь, где в них больше всего нуждались. Они вернулись в Санта Клару – на семейную ферму Абеля, которой владел его младший брат Бруно. Это было маленькое хозяйство, но оно кормило семью и давало продукты для обмена или продажи в близлежащих деревнях – мед, сыры и вяленое мясо.