Секрет, переставая быть таковым, утрачивал всяческую ценность. Это грозило потерей экспоната, а значит, надо было хорошенько постараться, чтобы этого не допустить. Вот только как?

Его раздумья прервал звонок в дверь. Борис Петрович удивился, поскольку уже много лет никого не ждал. Старчески шаркая по полу ногами, обутыми в разношенные войлочные тапки, спадающие чуть ли не на каждом шаге, он прошел к двери и посмотрел в глазок.

Чуть искаженная оптическими линзами фигура была ему хорошо знакома, но Грамазин не имел ни малейшего представления о том, чем был вызван этот внезапный визит. Ему казалось, что с этим человеком они обо всем договорили. Недоуменно пожав плечами, он открыл дверь.

– Здравствуйте, не ожидал вас у себя увидеть.

– Я могу пройти?

– Конечно. – Борис Петрович посторонился, пропуская нежданного визитера в прихожую. – Впрочем, если вы собираетесь снова уговаривать меня, то все это понапрасну. Я уже объяснил вам, что ничего не отдам. У меня коллекция. Она не так велика, чтобы я разбрасывался ее экспонатами. Поймите, ничего личного. Но то, что принадлежит мне, у меня и останется.

– Принадлежит вам? – В голосе прозвучала легкая ирония, слегка неуместная в затхлых стенах узкого, захламленного коридора.

– Не придирайтесь к словам. То, что находится у меня… Какая разница?

– Существенная. То, что находится у вас, на самом деле принадлежит мне, и я в последний раз предлагаю вам вернуть мне то, что вы называете «экспонатом». Уверяю вас, у меня к этому совершенно иное отношение. Вы ведете речь о своей дурацкой коллекции, а я – о своей семье, которая для меня, признаюсь, священна.

– Ваше отношение к своей семье весьма похвально. – У Грамазина вдруг пропал голос, и он был вынужден откашляться. – Вот только ко мне и моему скромному увлечению не имеет никакого отношения. По-моему, я вам уже это объяснял. Надеюсь, что этот наш разговор последний.

– Надеетесь? – Голос теперь звучал совсем недобро. – А я так в этом совершенно уверен.

Борис Петрович Грамазин хотел уточнить, что имеет в виду его неожиданный визави, однако не успел.

Стук падения тела был негромким, уж точно не слышным с лестницы. Человек, только что совершивший убийство, прошел в комнату, в которой уже освоился ранний декабрьский вечер, огляделся по сторонам, подошел к столу, не снимая перчаток, вытащил верхний ящик. Он был готов к долгому, обстоятельному осмотру, так как знал, что ему совершенно точно никто не помешает.

Взгляд его упал на поверхность стола, и человек довольно засмеялся. То, за чем он пришел, не нужно было искать. «Экспонаты» были разложены прямо на столешнице. Он взял нужный, тщательно убрал в перекинутую через плечо сумку, не забыв прихватить лежащую рядом тощую тетрадку – каталог.

Все. Больше в этой квартире ему было нечего делать. Мягко стукнула захлопнувшаяся за одетой в черное фигурой входная дверь, щелкнул язычок английского замка. Тусклый свет давно немытой лампочки безучастно освещал лежащее на полу тело и отлетевший в сторону старый войлочный тапок с дыркой на месте большого пальца.

Обложившись бумагами, Дорошин изучал все, что смог найти в Интернете по поводу этюда Куинджи «Днепр». История, рассказанная Склонской, его увлекала все больше и больше. То, что Мария Викентьевна сказала правду, он нисколько не сомневался. В том, что картина действительно пропала, а не переложена случайно с места на место, тоже. Весь накопленный за годы работы опыт твердил о том, что Куинджи украден.

По просьбе Дорошина Склонская составила список работников галереи, имеющих допуск в хранилище.