— Я уполномочен предложить тебе должность директора академической библиотеки, — несколько напыщенно провозгласил Кути, но, уловив в своем голосе фальшь, поспешил поправиться и досказал уже совершенно буднично, без малейшей выспренности: — Жалованье вполне солидное: две тысячи форинтов в год, а обязанностей почти никаких.

— А взамен? — Петефи издевательски прищурил глаз.

— То есть? — не понял или сделал вид, что не понял, Кути.

— Я спрашиваю, что требует правительство взамен за столь роскошную синекуру?

— Ровным счетом ничего, — не без торжественности отчеканил Кути и, щелкнув золотой крышкой, взглянул на часы. — Разумеется, — промолвил он как бы вскользь, — государственная должность предполагает известную лояльность к правительству, хотя бы понимание стоящих перед ним сложностей.

— Ах, так!

— Полагаю, некоторая сдержанность пошла бы на пользу и тебе самому, — мягко заметил Кути. — Видишь, какую бурю негодования вызвал твой непродуманный призыв!

Петефи лишь поцокал в ответ языком. Он уже знал, что редакции газет и журналов завалены грудами негодующих писем. Провинциальные чиновники, адвокаты, биржевые маклеры — все, кому не лень, взялись за перо, чтобы дать отповедь зарвавшемуся писаке, осмелившемуся посягнуть на святая святых. Любопытно, что возмущенные подданные сочли за долг защитить «возлюбленного короля» в рифмованных виршах. С поразительным единодушием клеймили роялистские графоманы «низкого предателя», «отмеченного печатью позора смутьяна», «ненавистника отечества и мира» и, наконец, «желторотого изменника поэта с именем бетяра».

Славный Дебрецен, сытый, продымленный шкварками город, еще недавно рукоплескавший поэту-бетяру, выпустил даже листовку, призывавшую венгерский народ «презреть смутьяна».

«Если же он еще выступит против трона и короля, — предупреждал сей распространенный по почте засаленный меморандум, — пусть обрушится на него проклятие отечества: легче уберечься от трупного яда, чем от воздействия подстрекательских речей. Бесчестен тот, кто от имени верноподданной нации дерзает непочтительно отзываться о короле».

Никто не подстрекал специально добропорядочных граждан изводить горы бумаги. Рифмованный вздор и ритмические, в стиле позднего классицизма, инвективы рождались от чистой совести и благородного гнева. В сравнении с ураганом столь праведных чувств бледным и немощным выглядел действительно скоординированный призыв отцов иезуитов высечь поэта «бичом, сплетенным из языков пламени».

Какая скудость воображения! Только отсутствием направляющей воли провинциала, вроде энергичного Бальдура, можно было объяснить творческое убожество церковных проповедей.

Не проклятия врагов, но слепота сограждан пуще болезни подтачивала решимость поэта, угнетала силы, болезненным ядом разливалась в крови. Терзаясь собственным бессилием, он чувствовал себя единственным зрячим среди слепых, последним пророком, побитым камнями безумцев.

Революционная Франция послала в парламент Беранже.

Уставший от революции Пешт сомкнул враждебную завесу молчания вокруг своего поэта.

«Одного мне жаль, — думал он с растущей обидой. — Если уж захотелось столкнуть, почему вы не сбросили меня в пещеру ко львам? Пусть растерзали бы меня эти дикие, но благородные звери… Зачем спихнули меня сюда, где кишат гады ползучие? Укус их смертелен, нет, хуже, он отвратителен. Если я уж так грешен, то, ей-богу, ведь скорее заслужил плаху, нежели того, чтобы всякая мразь, нищие духом упражняли на мне свои грязные языки, которыми они пользовались только затем, чтобы лизать, как виляющие хвостами покорные псы, всемилостивейшие подошвы господствующего тирана…»

— Знаешь, эта должность не для меня, — сказал Петефи, очнувшись от тягостного раздумья.