— У правительства нет для этого средств, — глухо ответил Баттяни.

— Слышали? — Петефи обратил к народу пылающее, искаженное бешеной улыбкой лицо.

Болезнь, гнев и горестная обида прорвались неприятным, оскорбительным смехом. Неокрепшее, затравленное, скованное по рукам и ногам правительство стало для него единственной мишенью, заслонившей подлинного врага.

Уже теряя сознание и кренясь к готовым подхватить его чьим-то рукам, поэт понял, что вел бой с тенью, а таящийся за ее смутной завесой враг остался недосягаемым.

И еще он подумал в последнюю секунду перед сомкнувшейся вокруг темнотой, что избег поражения ценой болезненной слабости, как некогда Кошут, к которому он, Шандор Петефи, был, пожалуй, не всегда справедлив…

Он уже не слышал, как прошипело в толпе слово «сумасшедший» и еще одно шипящее слово — «шпион».

Прежние, угасшие было слухи о нем стали распространяться с обновленным усердием.

Бальдур находился далеко от Пешта, Эстергома и Балатона, но кто-то усердно раздувал подернутые золой угли.

— Кажется, он арестован за клевету, — небрежно отозвался на вопрос о Петефи секретарь премьера Лайош Кути. — А впрочем, точно не знаю. Правительство не интересуют люди вчерашнего дня.

42

Знак Рака на зодиакальном круге Пражской ратуши напомнил о близости праздника солнцестояния. От Балканских гор до Пиренеев, от пальм Лазурного берега до суровых балтийских шхер взметнулись языки жертвенного огня, зажженного во славу единого для всех народов лучезарного божества: Ярилы, Гелиоса, Аммона-Ра.

На каменных островах далекой Северной Пальмиры, плывущей сквозь прозелень белых ночей, летели по ветру золотистые искры, бередящие душу то ли забытым воспоминанием, то ли неясной мечтой.

Папоротник вспыхнет жар-цветом в заповедных чащобах где-нибудь у Янтарного моря, а в Провансе эфирным нимбом займется букетик лиловой лаванды. Властительные связи, протянутые через дали времен и дали пространств. Иван Купала для балтов, Иоанн Креститель для взбудораженных галлов. Здесь и там ароматные травы восходят жертвенным дымом к разбуженным небесам. Что-то подарит миру заклятье Ивановой ночи? Или уже подарило?

В каждом квартале Парижа, на древних площадях и набережных туманной Сены весело потрескивает хворост потешных костров и песни революции «Ça ira» и «Карманьола» не умолкают до ранней зари.

В ту ночь накануне Сен-Жана пламя выхватывало из темноты нагромождения баррикад, вновь запрудивших русла парижских улиц.

— И вот мы, — пожаловался русский император в интимной беседе с герцогом Лейхтенбергским, потерявшим во Франции добрую треть состояния, — я и мой народ по милости этих мерзавцев снова отброшены в Азию. Франция торжествует на западе, Европа отталкивает нас. Прежде даже, чем вступить в бой, славяне побеждены французской революцией.

Но нежданно в разбавленном молоке белой ночи блеснул луч надежды, пробудив застывшие пенки, может, утренней, может, вечерней зари.

Телеграмму о кровавой расправе генерала Эжена Кавеньяка над восставшим пролетариатом Николай воспринял как божий дар. Он сразу понял, что, если Париж захлебнется, революция в Европе пойдет на убыль.

— Ай да республиканец, — не скрывал восторга царь. — Ай да молодец! Проучил каналий! — и через посла Киселева передал бравому генералу сердечную благодарность.

Вал революции и вправду начал откатываться. Князю Альфреду цу Виндишгрец, командовавшему императорскими войсками в Богемии, удалось быстро справиться с восстанием в Праге, вспыхнувшим в июне.

Заметно приободрились и германские венценосцы.