Честно говоря, о. Савва хотел-было принять этот тяжкий крест на себя, но… Настоящий русский офицер не струсил.
— Скажите, Наташа… Какое самое яркое событие за последние время вы помните… Нет, не так. Какое самое важное событие за последние дни вы старательно забыли?!
Наташа наморщила лоб…
— М-м-м… вот этот вихрастый ткнул меня ножом…
— Куда ткнул? — настойчивым докторским голосом, каким обычно выспрашивают о симптомах, продолжал мягко давить на неё Бекренев.
— Сюда? — и Наташа неуверенно показала себе на руку. — Не помню… Или вот сюда?
И она указала себе на солнечное сплетение…
— Понятно. Ну а ты, Филя?
— Колесо.
— Коротко и непонятно. Как всегда! Какое именно колесо?
— Большое и красное…
— Теперь теплее, можно сказать, совсем тепло… Как и у меня. Тоже… моё колесо было большое и красное.
Бекренев поморщился, будто от нестерпимой горечи.
— Ну а у вас, батюшка…
— Ой, да что у меня-то… Вот тут под лопаткой прихватило, дышать стало тесно и всё…
— И всё, значит… Ну а ты, дефективный, как к нам затесался?
По щекам Наташи уже катились слезы, и добрый о. Савва уж собирался сказать, чтобы Бекренев перестал мучить людей, как вдруг…
Смертельно побледневший Маслаченко стал говорить, медленно и страшно:
— Дядя Валера, а я ведь всё вспомнил. Я ведь тётю Наташу насовсем убил. Ножом. А потом побежал… А тут милиционер дядя Стёпа идет, и мне кричит, мол, стой, шельмец! А я от него дёру… и тут меня в спину что-то сильно пихнуло, я еще немножко пробежал, и… чувствую, вдруг у меня ноги заплетаются… А потом я сверху смотрел, как нас с тётей Наташей рядом врачи на столы каменные клали, совсем-совсем раздетых… и а… а… а…. я больше не х-х-хочу.
Наташа схватила дефективного подростка, крепко, по-матерински прижав к своей груди, стала гладить его по голове, убаюкивать, что-то приговаривая, успокаивающее…
Потом подняла на Бекренева сухие, горящие гневом глаза и сказала:
— Я не знаю, как это можно объяснить. Но… мы ведь коммунисты. И если Партия дала нам поручение, то мы его выполним. Даже мертвые. Нам на это наплевать.
Глава девятнадцатая
«Смело мы в бой пойдем за Русь святую…»
Сказать, что в Барашево было хорошо… это было всё равно, что вообще не сказать ничего!
Идя по усыпанной янтарно-желтым песком дорожке, обложенной желтым же кирпичом, прихотливо петляющей меж уходящих к небесам стволов кораблельных вековых сосен-великанов, буквально в три охвата каждый, Николай Иванович полной грудью вдыхал густой смолистый аромат…
Лесной, теплый и ласковый, ветерок тонко и нежно пах канифолью, напоминая Сванидзе его счастливое детство, когда он, как каждый хороший еврейский мальчик, учился играть на скрипочке и этой самой канифолью натирал смычок…
Над головой старшего лейтенанта ГБ тонко и печально пересвистывалась с кем-то какая-то невидимая глазу среди сплетения сосновых крон лесная птица. А однажды прямо у его ног на дорожку выскочила дымчато-серая, с рыжим хвостом, белочка. Николай Иванович замер, чтобы не спугнуть зверька, но белочка доверчиво подбежала к нему поближе, встала на задние лапки и осторожно подергала его за брючину, очевидно выпрашивая подачку… Она вовсе не боялась человека! Видно было по всему, что здесь живут и работают одни только хорошие, добрые люди, которых лесные зверьки вовсе не опасаются.
Улыбнувшись этой светлой мысли, Сванидзе хлопнул в ладоши, полюбовался легкими прыжками умчавшейся от него и сердито зацокавшей, замершей вниз головой на сосновом стволе, лесной красавицы и пошел дальше. |