Улеб бережно взял меч, осмотрел лезвие. Его сковали из трех полос. К серединному долу из простого железа кузнец наварил по длинным краям два острия из многократно прокованного металла. Затем отковал окончательно. Острия отливали синеватым дамасским узором и, казалось, жаждали впиться в живое тело. Улеб повернул меч. У перекрестия на серебристом металле явственно виднелись угловатые буквы "Людота ковалъ".

    – Вот что, княже, – сказал Якуб, забирая оружие. – Коли не в тягость, принеси из кустов хвороста, а я пока я очаг сделаю…

    * * *

    Василько вернулся, когда дрова в сооруженном из двух каменных плит очаге еще не стали углями. Сбросил с плеч тушу степной козы. Голова ее с застывшими большими глазами, безжизненно ударилась о землю. Протянул колчан Улебу.

    – Забирай! – махнул тот рукой. – У меня все равно лука нет. И стреляю плохо.

    – Не княжье дело… – заметил Якуб, осматривая тушу, и удовлетворенно крякнул, заметив единственную крохотную ранку на боку. – С первой стрелы!

    Он вытащил из-за голенища сапога нож и быстро освежевал убитую козу. Затем также ловко стал нарезать парное мясо широкими, тонкими ломтями. Василько тем временем укрепил над огнем третью каменную плиту и принес от кустов стопку листов лопуха. Дядя и племянник занимались каждый своим делом быстро и слаженно, по всему было видно, что такие ночевки им не впервой. К тому времени, когда Якуб покончил с тушей, плита над углями прогрелась. Василько обмел с нее травяной метелкой песок и стал бросать на горячий камень ломти мяса. Они шипели, распространяя вокруг нестерпимый для голодных людей запах печеной козлятины. Как только ломти начинали коробиться, Василько одним движением переворачивал их ножом. Уже запеченные складывал на лопухи.

    – Ловко! – похвалил Улеб, сглатывая слюну.

    – Два лета в половецком полоне мясо пекли, – пояснил Якуб. – Хочешь, не хочешь – научишься. Держи! – он подал Улебу теплый кус мяса на лопухе.

    Воин жадно впился в него зубами, затем, что-то вспомнив, отложил мясо в сторону. Сбегал к лошади. Обратно вернулся с большой глиняной флягой в кожаном чехле. Положил ее на колени Якуба. Старый воин вытащил глиняную пробку, глотнул.

    – Мед! Боярский, ставленный!

    – Я же говорил: не мой конь! – ответил Улеб, забирая флягу и делая из нее добрый глоток. – Полдня у колена болталось – даже посмотреть было некогда. Ясно только, что не вода – давно бы выпили бы. Держи! – он протянул флягу Василько. Тот, не прекращая печь мясо, покачал головой.

    – Не хочет он!

    Якуб забрал у Улеба флягу и надолго приложился. Вернул. За ужином фляга несколько раз переходила из рук в руки, пока не опустела совсем. Якуб бережно положил ее рядом с собой.

    – Утром воды наберем в дорогу.

    Василько тем временем покончил с мясом, сложив его на лопухи. Торопливо пожевав, встал. В свете выкатившейся на звездное небо полной луны было видно, как он снял со стреноженного коня седло, бросил его на траву и лег, примостив седло под голову.

    – Что это он? – спросил Улеб. – И слова не сказал.

    – Простить не может, что из сечи вытащил, – вздохнул Якуб. – Очень хотелось голову за князя сложить или в полон с ним попасть.