Было забавно наблюдать, как он выговаривает слово «подспорье». Да, он коренной москвич, но слово «подспорье» он не приручил.

Я спросил про парикмахерскую. Он подтвердил: да, была парикмахерская, но позже, он тоже отстранился, когда распался наш треугольник претендентов, за что себя и корит теперь. Не захотел взваливать на себя груз. Он знал, почти знал, что Нина была женщиной свободного, «городского поведения». Это его отпугнуло. За что теперь стыдно. И поэтому теперь он считает — его долг взять на себя все заботы о Нине и девочке. Надо платить за собственное «некрасивое поведение».

— Это будет справедливо, — повторил он.

Я слушал его и внимательно, и не внимательно. Теперь мне было понятно, почему Нина никогда не приглашала меня тогда домой. Сначала я думал — презирала как плебея, держала на дистанции. Потом я думал, что она стеснялась внезапной нищеты. Теперь, пожалуй, надо думать, она просто не хотела, чтобы я там увидел Рудика или Вадика. Судя по всему, они живали у нее по временам.

Рудик хочет взять ее в жены? Кажется, так. Очень подмывало выложить ему результаты своего расследования. Коноплев отмахнулся. Кстати, я не понял: ему все равно, или он прощает Нине это. Интересно, что скажет Гукасян. Правда, это будет классическая подлость с моей стороны. Кажется, никогда не делал таких откровенных, явных гадостей. Всегда мои гадости совершались в сопровождении смягчающих обстоятельств.

Очень подмывало. Что мне этот Рудик? Что мне его доверительность.

Подло, но зато справедливо. Он первый начал с этого. Справедливо. И вот что еще: само это слово, намного мне интереснее, чем наверченная вокруг Майки ситуация. Справедливо! Именно с этим я сунулся к священнику. Пусть и неловко сунулся.

— Так что ты скажешь?

— А что я должен сказать?

Он засопел, разлил коньяк по рюмкам. Ему было трудно говорить. Это было так смешно, что я засмеялся.

— Хочу, чтобы ты согласился: будет лучше, если я на себя возьму о девочке и Нине.

Он ждал моего ответа, я жевал виноградный лист с мясом. Очень вкусно. Но ежели вдуматься, то я сейчас продам своего, может быть ребенка за еду. Правда, я недавно его продал вообще неизвестно за что.

— Скажи, Рудик, а вокруг тебя последнее время ничего странного не происходило?

Он смотрел на меня с болезненным непониманием в глазах. Я объяснил, что имею в виду. Я уже научился коротко и ясно формулировать свой апокалиптический интерес. Он грустно помотал головой, а потом встрепенулся:

— Два мальчика. Два мальчика уехали в Карабах.

— Зачем?

— Сказали, что там скоро снова будут стрелять. Хотят защищать. Ни с того, ни с сего уехали. Хорошая московская работа, прописка, девушки — все было, а они в Карабах.

Я съел еще одну виноградную колбаску.

— Да, так будет справедливо.

Он резко ко мне наклонился.

— Что будет справедливо?

— Больше ничего? Других таких случаев не было, странных?

Он явно был уже не способен собраться с мыслями, всем своим видом просил его пожалеть — не путай меня, ответь!

— Я не знаю, что будет справедливо, Рудик. Одно тебе могу сказать — я не буду девочку тащить к себе. Но если она сама…

— Нет, нет, — радостно засуетился он, — она тебя не любит, и Вадима не любит, я сам у нее спрашивал.

Я посмотрел в сторону старушки и девочки. Он засуетился.

— Нет, я не совсем так сказал.