Мы вышли из кабака и направились в одну сторону. Остановились на углу переулка, где жила Катя. Мимо прошла женщина, которая вела за собой двух коров (их тогда еще держали в городах ради свежего молока), и мы оказались по разные стороны улицы. Затем оба бросились вперед, прячась за коров, чтобы опередить соперника и первым добраться до скобяной лавки. Эта абсурдная, недостойная сцена закончилась тем, что мы пьяно шатались посреди кучи горшков и кастрюль, которые раскидали по мостовой. Из лавки выскочил хозяин, еврей средних лет, крича и размахивая руками, проклиная пьянство мужчин и продажность женщин. Почему Бог решил, что он, солидный владелец магазина, должен поддерживать безупречно добродетельное семейство, сдавая комнаты женщинам легкого поведения? (Я знал, что вдобавок к непомерной арендной плате он получал еженедельный «сеанс» с Катиной матерью.) Мы потребовали, чтобы он отошел в сторону и не мешал нам войти.

– Чтобы пьянчуги разнесли мою лавку? – Он схватил с прилавка огромный топор. – Чтобы полиция взяла и обрушилась на мою бедную голову! Вей, чудно! Казаки на Молдаванке! Таки устроим новый погром, а! Держитесь подальше, вы оба, или у полиции и впрямь появится причина меня навестить. Ой, я лучше раскрою вам головы и повешусь, а не впущу вас.

Рыжеволосая неряшливая мать Кати появилась позади него. Она была одета в грязный китайский халат.

– Шура? Максим? В чем дело? Где Катя?

– Мы к ней пришли, – сказал я. – Она должна выбрать одного из нас.

– Но она ушла полчаса назад.

– Куда? – спросил Шура.

– К Эзо, я думаю.

– Она смеялась? – многозначительно спросил я.

– Я не заметила. Чего вы от нее хотите? Вы, мальчики, не должны ссориться из-за девочки. Она любит вас обоих.

– Она обманщица, – сказал я. – Лгунья.

– Она слегка нерешительна, вот и все, – сказал Шура. – Я говорил ей…

– Нечего рассуждать об этом на улице, возле моей лавки. – Еврей с топором в руках двинулся на нас.

Мы отступили.

Мать Кати покачала головой.

– Вам нужно успокоиться. Идите прогуляйтесь, поплавайте. – Казалось, она не знала, что наступила зима.

– Она нечестно поступила со мной, – сказал я.

– Нечестно? А что честно? – спросил лавочник, взмахнув своим огромным топором. – Евреи – не киевские богатыри. Они не могут себе позволить такую роскошь, как подвиги.

– Взамен они испытывают склонность к лицемерию, – ответил я.

Он улыбнулся:

– Если хочешь развлечься какой-нибудь раввинской беседой, устроить-таки настоящую оргию самобичевания – давайте возьмемся за книги, мой юный литвак.

Неужели он подумал, что я еврей? Я был потрясен. Посмотрев на его грязные руки, курчавую бороду, крючковатый нос и толстые губы, я понял, какую ужасную ошибку совершил. Кто бы мог подумать: евреи – мои друзья, и я находился в их обществе так долго, что перенял некоторые их черты! Я зашагал обратно. Помчался по переулкам, расталкивая в стороны стариков и детей, наступая на котов и собак, срывая бельевые веревки, пиная молочные бидоны; так я вернулся к дому дяди Сени, растрепанный, в расстегнутом пальто, без шляпы, потеряв трость из слоновой кости во время драки у Кати.