Второй страшной обидой бабушки была продажа отцом старинного имения, свадебного приданого матери. Бабушка никак не принимала в расчет, что имение почти не приносило дохода. «Дитя мое, Осинец — это родовое гнездо нашей семьи. Легко ли было расстаться с усадьбой, которую строил твой прадед? Я дала ее в приданое за моей Крысенькой, чтобы твой неуч-отец не воображал, что взял жену из бедности и она ему чем-то обязана. И никак не думала, что этот изверг пустит наш Осинец с молотка! Хам никогда не будет паном!»

Когда отец уехал на золотые прииски Сибири, оставив заботам пани Ядвиги свою жену Кристину и двухлетнюю дочь Марту, бабушка была возмущена. Через год Федор Багров вернулся с большими деньгами, и его не то что простили, но приняли. Но когда он уплыл за океан и затерялся где-то на Аляске, и его пришлось долго разыскивать, чтобы сообщить о смерти жены, ненависть пани Ядвиги расцвела махровым цветом. «Твоя мать погубила себя, связавшись с этим человеком, — говорила она Марте. — Я буду хлопотать, чтобы тебе разрешили отказаться от фамилии этого злодея и принять имя Липко-Несвицких, тем более что в роду не осталось мужчин и знатное имя угаснет». Но похлопотать бабушка не успела…

Монотонно постукивали вагонные колеса. Поезд проехал Лугу. До Петербурга было уже недалеко…

На лице Марты застыло странное выражение, казалось, ее светлые глаза не видят ничего вокруг, а устремлены внутрь себя. Попутчик, молодой армейский офицер, ехавший из Варшавы в отпуск к родителям, пытался заговорить с задумчивой паненкой, но так и не смог завести разговора. «Какая-то сомнамбула, не взглянет, не улыбнется, — с раздражением думал поручик. — Все они презирают русских, в этом все дело. Если на мне мундир с армейскими погонами, так я не человек, а пустое место, и можно всю дорогу смотреть сквозь меня. Гонора выше макушки, а так ничего особенного в ней нет… На мышонка похожа. А в России любая барышня, даже первая красавица, с радостью пококетничает с военным и развлечет его приятной беседой… Надоела эта Польша, хоть бы добиться перевода домой!»

Марта пыталась вспомнить лицо отца, который ждал ее в Петербурге. Детские воспоминания не складывались в одну картину, а распадались на десятки мелких деталей. Темный силуэт на пороге детской, радостный голос мамы: «Папа приехал! Мартыся, детка, проснись! Смотри, кто к нам приехал! Видишь, это — папа! А какие подарки он привез нашей доченьке…»

Лицо отца… Нет, лицо не вспомнить… Колючие усы Марта помнила, ей не понравилось, когда большое незнакомое существо, называемое «папа», стало ее целовать. А глаза?.. Главное в памяти стерлось! Выплывали мелочи. Руки отца, даже не руки, — руки смутно, — а большая кукла в них, нарядная, с каштановыми локонами и голубым бантом… И платьице на ней голубое, а на ножках лакированные туфельки с перепоночкой… За какую же ерунду упорно цеплялась детская память! Туфельки на кукле… Бог с ней, с куклой, какие же были руки, державшие игрушку? Кольцо? Да, на пальце что-то блестело… Перстень? Да, перстень. Перстень с большим прозрачным камнем… А лицо? Глаза добрые… Какого цвета? Карие? Серые? Мучаясь от невозможности вспомнить, Марта сжала руки и застонала. Офицерик с удивлением взглянул на нее.

— Мадемуазель, что с вами?

— Благодарю, все в порядке.

Марта снова погрузилась в свои мысли…

Беда была в том, что в доме бабушки, где Марта прожила большую часть своей недолгой жизни, фотографий отца не было.