Кавалер задумался на минуту. Но обладая здравым рассудком и благородным сердцем, честный гасконец скоро освободился из-под влияния ловкой софистки.

— Вот мое мнение, — ответил он решительно. — Замужество, устроенное при подобных условиях, не есть уже соединение двух сердец, а простая покупка и продажа. Ты так скоро привыкла к роскоши, что совершенно забыла недавнее прошлое. И ради пустого желания покрывать свое тело шелками; ради погони за мнимым счастьем и весьма подозрительным величием ты рискуешь не только выйти за нелюбимого, но даже сделаться женой ненавистного человека. А знаешь ли, как честные люди называют подобный поступок?

— Не знаю, и поэтому попрошу тебя пояснить мне подробнее, Телемак де Сент-Беат, честнейший из людей.

— Подобные поступки называются подлостью.

— Ого! Какое ужасное определение для незначительного проступка.

Телемак вспыхнул от негодования.

— Слушай, — сказал он. — Отец наш был виноват, но демон игры овладел им. Клянусь Христом, образ которого не знаю уж зачем тебе вздумалось повесить здесь, если бы отец наш услышал твои слова, он бы сгорел со стыда.

Эрминия пожала плечами.

— Позволь мне, сестра, окончить, — воскликнул Телемак серьезным голосом. — Ты не знаешь истории нашего рода, как я знаю ее. Наша мать была святой женщиной. Как ангел хранитель она оберегала дом; забота о детях была самой высшей и единственной ее роскошью. Правда, над ее кроватью не висели шелковые занавеси, но зато и в сердце у нее не было места для чувств, подобных твоим, Эрминия. В ту эпоху у женщин чаще бывали золотые сердца, чем золотая посуда. Можешь спросить даже Бигона — этого себялюбца и эгоиста, и тот расскажет тебе подробно, какова была твоя мать.

Эрминия прервала речь брата восклицанием:

— Несчастный проповедник! Ты, вероятно, желаешь, чтобы мы умерли голодной смертью!

— Смерть от голода стыда не приносит. Сколько раз уже глядела она мне в глаза, но не могла испугать меня, и врожденная гордость души моей не поддалась этой угрозе.

— Ты сумасшедший.

— Теперь я понимаю, дорогая сестрица, мы никогда не поймем друг друга, и я в этом доме делаюсь лишним. Ты жестоко обманула мои надежды. Я с радостью готов был разделить твое богатство; быть богатым великое счастье. Но я думал, что ты сумеешь помириться с недостатком. Увы, этой надежде не суждено осуществиться. Прощай! Бигон снова одолжит мне свои пистоли и снова наденет мою вытертую ливрею. От тебя я ничего не возьму. Но не думай, что я совершенно не буду заниматься тобой. Тайну, мне доверенную, о том, что ты не любишь Каспара д'Эспиншаля, я свято сохраню и не сделаю ему даже намека в этом отношении. Но зато употреблю всевозможные старания помешать этому браку. Я твой старший брат, я глава фамилии и должен оберегать наше честное доселе имя, которое ты теперь намереваешься покрыть стыдом и отдать на всеобщее презрение. Подобно древнему римлянину, употреблявшему всевозможные усилия для охранения домашних пенатов, я буду охранять тебя. Ты скажешь — вечная бедность будет моим уделом. Пусть и так, лучше быть похороненным в берлоге нищеты, чем утонуть в грязи твоих богатств.

И он величественно поклонился ей.

Эрминия, пораженная взрывом этого искреннего негодования и чувствуя даже минутные упреки совести, возбужденные словами брата, а главное, опасаясь разлуки с ближайшим родственником, вскочила и кинулась к нему с плачем, покрывая лицо его поцелуями.

— О, злой! — восклицала Эрминия. — О, жестокий! Зачем терзаешь мое сердце этими ужасными словами? В чем моя вина? Могу ли я сама отличать безошибочно хорошее от дурного? Я столько вытерпела от нищеты, что неудивительно, если она меня ужасает. Мой Боже! Мне не казалось большим преступлением выйти замуж за человека, которого не любишь.