Он вырвал скорлупу из лапы Курганника и раздавил. Сквозь пальцы посыпалась та же ледянистая труха. И бубен закричал, вынуждая сосны кланятся, выкручивая ветви, ломая стволы. Земля покрывалась грязевыми нарывами. Трескалась. Молила о пощаде.

— Тебя мне бояться, младшенький?

— А хоть бы и меня.

Зашипели, закивали собольи головы:

— Ты старый… старый…

— Такой старый, что и не упомнить уже, — согласился Варг с соболями, слизывая труху с пальцев.

— Врешь, Безымянный. Врешь, Беззаконный. Ой и врешь. Помнишь. А то и я напомню.

Когтистые пальцы сомкнулись на запястье Варга, дернули в жирную землю. И выпал бубен из онемевших пальцев, а рот, готовый изречь не то заклятье, не то крик, залепило грязью. Потекла она по трахее, разлилась по бронхам, забила сырой глиной легкие и оттуда уже отравила жизнью каждую клетку.

Горел Варг. Кричал. Но крепкие сосновые корни оплели руки и ноги, сковали грудь и проросли внутрь, в землю. С соком древесным память входила в немертвое тело.

И была она горька.

Видел Варг, как плясала простоволосая женщина на прибрежных камнях, море кляла и ветры звала. Ласкали ее ледяные руки, и она отзывалась на ласку хрипом. Беспамятной, замерзшей до синевы нашли ее. Женщина плакала, клялась, что видела бога.

Не верили: не было в тех землях богов, одни лишь волки.

— Волчья невеста, — шептали ей в спину. И мальчишки кидались сухим козьим навозом.

А она улыбалась лишь: верила памяти.

Видел Варг и то, как появился он на свет в грозовую ночь. Как взяла его повитуха на руки и поднесла к огню, как упал и отполз огонь, страшась младенца.

— Беда будет, — сказала ведьма лесная. — Волчье дитя.

Была беда. Пришла с весною лютой, мокрой. Гнили снега под слабым солнцем, поили скудно реки, не отпускали землю, а то и, вдруг опомнившись, сковывали снежными панцирями.

Голод шел. Пританцовывал. Тряс дырявыми шкурами, костями звенел, дань собирая.

Выли волки, кружась у деревни.

Выли люди, людей теряя. И страх позабыв, рубили мертвецов и трэлей-рабов, кидали в котлы, наесться силясь. Не наедались, только безумели.

Тогда-то и вынесли его к старому молнией меченому валуну, уже помнящего, уже понимающего, но еще беспомощного. Бросили. Сбежали. Молились богам, но разве было тем дело до людей?

Да и какие боги на Волчьем камне?

Вот и на его крик откликнулась мара-сноходица. Пришла она, обняла туманом, приникла губами ледяными, высосала до донышка и страх, и боль, и все, чего было в нем. Убить бы могла, но не стала.

— Хорошенький какой, — сказала она, поднимая младенца. — Сладенький… тепленький… мой?

И когда клекочущей вороньей стаей другие пришли, Мара зарычала.

— Мой!

Стара она была, сильна, и отступила стая. А он, прильнув к груди, спал сладко. Мара растила его, туманом пробираясь в дома, вымучивая женщин и коров, принося сначала прогорклое злое молоко, а после и свежую кровь. И то, и другое казалось Варгу сладким…

Как снег.

Варг очнулся на вершине того самого холма. Он лежал на плаще из мертвых соболей и был бессилен, как никогда прежде. Но жив! Знание это наполнило его холодной злой радостью.

Силы вернутся.

— Ничего-то ты не понял, Варг-нойда, — сказал Курганник, который сидел тут же, на камне, словно бы ничего и не произошло.

Он вертел бубен, поворачивая то одной, то другой стороной, пробуя на прочность.