Тритон бы пополз по ступенькам вслед за мной, но я пожалел его лапки и взял его под мышку. Вящий демон, думал я, спускаясь. Как забавно, господа, если подумать! Ведь демон, в моем понятии — нечто такое громадное, адское, клубящееся, огнедышащее, неодолимое, а тут вдруг — тритончик, уморительное создание, раздвоенный язычок и глазки, как у краба.

Не слишком-то выдающиеся у меня способности по части ведьмовства, я бы сказал!

Но, с другой стороны, я вспоминал, как всю ночь проплавал в океане с русалками — если нам с Летицией не приснился один и тот же сон — и сам был русалкой, если их мужчины тоже так зовутся. Обернулся, превратился… Нет, кое-какие способности все же есть, право…

Я перехватил тритона поудобнее, чтобы видеть выражение его мордочки, и спросил:

— Дружище, скажи-ка мне, а у Эдмонда были способности к магии? Он, к примеру, мог вызвать вящего демона?

Тритон помотал головой отрицательно. И мне в лицо вдруг краска бросилась, даже стало жарко щекам. Вот как, значит, думаю. А может, все это не так уж и плохо? Во всяком случае, не так беспросветно, как мне до сих пор представлялось? Проклятие… ну да, это, конечно… но с другой стороны, я же получу и черный дар тоже. Могущество, силу и власть. Любовь Летиции. Такие возможности…

Я вспомнил эту восхитительную ночь. Ах, государи мои, кто не был любим русалкой в ее естественной стихии, тот вряд ли сумеет понять, насколько многим можно пожертвовать ради этого! Как она светилась сквозь воду! О, да что говорить!

Направление моих мыслей круто поменялось. Зачем я, собственно, вообще упираюсь и не желаю подчиниться неизбежному? Летиция так печется о моей душе, потому что любит меня, думал я не без удовольствия. И она же, нелепая девочка, готова ради собственной любви и такой эфемерной вещи, как добродетель, готова отказаться и от любви, и от меня, и от собственной жизни… К чему?

Нет, государи мои, я решил сделать ее счастливой, даже став ведьмаком. Что во мне изменится? Подумаешь, проклятие! Да и что за нелепость — богобоязненность русалки!

Мысли эти совершенно меня успокоили. Я направился к замку, чтобы поговорить с Летицией и успокоить ее. Мне стало весело — но вид кладбища около часовни меня как-то неприятно поразил.

Мерзавец Митч запер воротца, но я перемахнул через ограду и принялся рассматривать одинаковые могильные холмики под одинаковыми черными плитами. Надписи вогнали меня в тоску. "Добрые дети". Остров Добрых Детей. Откуда такой ненормальный обычай?

По датам на плите я определил могилу деда-ведьмака. Он прожил всего сорок семь. Могила решительно ничем не отличалась от прочих; ни кол в его тело никто не вбивал, ни сажал рядом с могильным камнем остролист или чеснок… Хотя, у них с бедным псевдодядюшкой Эдом, кажется, все вышло полюбовно…

С Эдом он, похоже, успел переговорить до смерти, размышлял я. Вероятно, приказал ему прибыть к смертному одру умирающего родственника. Перед смертью пообещал, что Эд станет волшебником, русалку ему представил… И сам велел похоронить себя так, под надписью "Доброе дитя".

Но — чье?!

Я стал сверять даты на камнях. Мои предки не отличались долгожительством; более пятидесяти семи никто из них не протянул. И тут меня ударило чудовищно странным фактом — я даже потряс головой, не веря собственным глазам.

Год смерти на каждой предыдущей плите соответствовал году рождения на каждой следующей. Дед умер в тот год, когда родился Эд — тридцать восемь лет назад?!

И разговаривал с Эдом перед смертью?! И дурацкую записку оставил новорожденный младенец?! Или — как?!

Мой тритон не умел говорить. Он только взобрался передними лапками ко мне на колени, когда я уселся на землю рядом с могилой Эда, и жалеючи, терся головой о мой локоть. Мне это мало помогло.