- Я КТО??? Это ТЫ кто?! Нет, не морщи носик, твое высочество, а отвечай!

- Мы - младший принц этого... - величавый жест рукой, обводящей палатку, землю и небо над и под ней. Властитель хренов!

- Вы не столько принц, сколько идиот, заложник и баран на следующем дворцовом пиру! Быстро отвечай: Кордейру помнишь?

- Кордейру? Кто такой Кордейру?

Покалечу сукина сына. Я даю Дубине пощечину. То есть не пощечину, а хук слева. Он валится, как подрубленный... дуб.

- Я. Тебя. Убью, - произносит он незнакомым голосом, полным истинно королевской ярости. - Стра-а-а...

- ...жа, - договариваю я, садясь на него верхом и зажимая их высоческую пасть. - Щас. Уже бегут, уже спешат. Не дергайся. Все равно без помощи оруженосца не встанешь, черепах металлический. Будешь лежать, я сказала! Пока не вспомнишь... Кордейру.

И тут Трансака села рядом на корточки и завела одну из своих песенок. Жалобную такую. Из тех, что девушки за шитьем поют, на возвращение своего принца уже и не надеясь.

"Приходи, смерть, приходи, смерть.

Пусть меня кипарис осенит,

Отлетай, душа, отлетай скорей,

Я красавицей злою убит.

Пусть мой белый саван усыплет тис -

Вот просьба последнего дня,

Потому что мою смертную роль

Не сыграет никто за меня..." [Вильям Шекспир. Двенадцатая ночь, или как пожелаете (пер.Д.Самойлов) – прим. авт.]

Может, там и было что-то другое, но мне послышалось именно это.

Геркулес сперва дергался, потом затих. Заслушался. И на лице его появилось обескураженное выражение, которое я видела, когда они с Корди ссорились: как же так, люди добрые? За что она так со мной? Неужели мир может быть так несправедлив?

- Ну что? - яростно просипела я в это изменившееся лицо. Уже почти знакомое, уже почти Дубинино.

- Слезь с меня, Др... Слушай, а как тебя зовут? - Геркулес вдруг оживился.

- А смеяться не будешь?

- Буду! - убежденно заявляет он и выжидающе глядит на меня.

- Хасса. Полностью - Хасинта.

- А что это значит?

- Это ничего не значит! Это имя! Меня так назвали родители!

- Тогда почему я должен смеяться? - недоумевает Дубина.

Действительно. Почему кто-то должен смеяться над моим именем? Над чем тут смеяться? Над тем, что у меня ЕСТЬ имя, а не только клички, одна другой злее?

Полог шатра откидывает рука в перчатке из дорогой - издалека видать, насколько дорогой - кожи. За рукой следует толстое лицо с вялым ртом и дряблыми щеками.

- Ваше высочество, поединок вот-вот начнется... - вошедший замирает, увидев небывалую картину принцева посрамления - их высочество лежит на полу, а верхом на нем сидит - и явно не с добрыми намерениями - какое-то жуткое существо. Женщину во мне, ориентируясь по здешней моде, не признать.

Царедворец в пафосных перчатках не знает: звать ли ему на помощь или тихонько улизнуть - вдруг совершающееся здесь совершается с соизволения его высочества? Или, господи упаси, с соизволения его величества? В первом случае принц предается противоестественному разврату, что есть его личное дело. Во втором - уничтожается путем естественного дворцового отбора, что есть личное дело короля. Дилемма! Сейчас у перчатконосца материнская плата сгорит. От перегрузки.

- Иди, дружок, иди, - машет рукой Геркулес. - Объяви там, что я больше сегодня не сражаюсь. Друга встретил, хочу с ним... побеседовать.

И в тот день мы больше не сражались.

Глава 8. Оц-тоц, первертоц…

Отсыревшая земля вокруг аэропорта Марко Поло превратилась в бурый ковер, вышитый тусклым серебром проток, потом завернулась в облачный полог – и исчезла. Берлин встречал нас бледно-розовым закатом, подцветившим колотый лед на реках и озерах.