Обогащалась скотница новгородская и данью с покорённых земель.

Но то было в прошлые лета, когда татарские орды ещё не разорили Русь и бремя ордынское не легло на русичей…

Из-за спины раздался хриплый голос дьяка. Оглянулся князь Иван — Топорков рядом с Санькой руками поводит:

— Москва Новгороду не резон. Эвон какие концы людные: Гончарный, Неревский, Плотницкий, Словенский. Улицы Бердова, Боркова, Варяжская, Воздвиженская, Добрынинская, Ильинская, Епископская, Людгоша, Холопья, Шитная и иные, каких и не перечесть… А уж церквей тут, великий князь, и монастырей — со счёта собьёшься, мужские и женские. Да не только в Новгороде, но и за ним.

Иван с Санькой шли по Новгороду, а дьяк за ними увязался, не переставая пояснять, где и чем славится город. Неожиданно Иван Молодой остановился: за высоким забором с коваными, чуть распахнутыми воротами высились просторные двухъярусные хоромы. Кровля серебром отливала, а верхние стекольчатые оконца самоцветами искрились. Не успел князь спросить, чей терем, как дьяк Фёдор пояснил:

— Хоромы боярыни Марфы Борецкой. Муж ейный в прежние лета посадником новгородским был. Так за ней и укоренилось — Марфа-посадница. Ненавистью к Москве Марфа пышет… А уж богата сказочно. По всему Новгороду богаче бабы не сыскать. Амбары её не токмо в Новгороде, по всему краю северному, в Усть-Онеге и Поморье, сольницы её и рыбные ловища, почитай, по всем рекам и озёрам. До святой обители, что на островах Соловецких, добралась. Рукастая баба… Спит и зрит себя под Казимиром литовским…

В боярские хоромы вбежал, запыхавшись, дворецкий Марфы:

— Матушка, там у ворот московиты торчат, по всему видно, княжич молодой!

Боярыня выкатила глаза, не сказала — рыкнула:

— Почто медлишь? Вели ворота закрыть на засов да псов с цепи спусти! Чтоб и духом московским здесь не воняло! — И уже тише проворчала: — Гляди-кось, волк волчонка на Новгород напустил…

Минул месяц, как живёт в Новгороде молодой князь Иван, со многими жителями встречался, на торгу побывал и у стражников, какие с городских стен покой горожан стерегут, чтоб, упаси Бог, неприятель не мог в Новгород ворваться.

Заходил и к уличанским старостам Гончарного конца, Кузнецкого, Плотницкого. Нет, никто из мастеровых ни слова против Москвы не вымолвил.

Удивлялся великий князь: отчего государь молвил на Думе, что Новгород к Литве тянется?

Однако дьяк, побывавший у бояр, был иного мнения. Бояре сказывали, что Москва далеко, а Литва и Ганза поближе. Да и торг с западными городами — дело прибыльное…

После праздника Преображения Господня решило московское посольство домой ворочаться. Зазвал новгородский посадник Иван Лукинич к себе великого князя и дьяка Фёдора, чтоб вручить грамоту московскому великому князю Ивану Третьему.

Передавая грамоту, посадник плакался на нищету Новгорода, что государю Московскому Ивану Васильевичу и поминок послать не может: пуста казна. А уж честь свою Новгород бережёт и дружбу с Москвой чтит.

Великий князь Иван посадника слушал молча, а дьяк хмурился, наконец вставил:

— О дружбе с Москвой речь ведёшь, Иван Лукинич, а я слышал, вы с Литвой сноситесь. Эвон, к боярыне Марфе Исааковне нонешней весной от короля Казимира посредник приезжал. А как-то на паперти посадница поносила великого князя Ивана Молодого. Так ли?

Посадник головой повертел:

— Враки это. Марфа Исааковна Борецкая не могла сказывать такого. А дьяк ему своё:

— Ужли это неправда, что Марфа ближних людей к себе зазывала и говорила: Великий Новгород, дескать, дожился, московские лапотники ему указывают?

Посадник заулыбался, рукой махнул:

— Ты, дьяк, недовольство на Новгород не таи. Мало ли что Марфа Исааковна языком полощет.