Иван Третий потеребил русую бороду, вспомнил прошлый разговор с сыном. Ох как взъерепенятся бояре новгородские, слюной ядовитой будут изрыгать слова бранные. Как же, их, великомудрых, князья московские поучают. Особливо Иван Молодой! А кто он такой?

Неожиданно подумал: «А не послать ли в Новгород сына Ивана, дабы он наяву на гнев и спесь новгородцев поглядел?» Вспомнил, как в конце лета они с отцом, Василием Тёмным, изгнанные из Москвы Дмитрием Шемякой, попытались отыскать приют у новгородцев. Однако те их не приняли, а на вече люд кричал постыдное:

— Вон из Новгорода!

А ещё голоса раздавались:

— Лишить великого князя Московского жизни! Тогда-то и приняла их с отцом Тверь, а судьба свела московского княжича с тверской княжной Марией…

Ныне жизнь Марьи, Марьюшки, горькая, смерть рядышком с ней. И лекари бессильны. Уж кого только не привозили…

И теперь у великого князя мысли о жене с сыном переплетаются. Пошлёт он Ивана в Новгород, а вдруг случится беда с Марьей?

Задумался, горькое раздумье схватило. Но и держать при себе сына как можно? Коли он великим князем назван, дела государственные его ждут. Дожидаться смерти Марьи? Нет, он не вправе… По всему получалось, надо отправляться Ивану в Новгород. Самолично всё увидеть, с людом новгородским повстречаться, послушать его мысли, думки. Верил, не все в Новгороде против Москвы тянут, к Литве головы воротят. Пусть великий князь Иван на время своими ушами новгородцев послушает, своими очами на город поглядит.

У Саньки июнь начался суетный. Великий князь Иван Молодой объявил, что берёт с собой в Новгород Ненашева и быть тому отныне дворянином в государевом дворянском полку.

Отправлялись поездом в несколько гружёных телег. В мешках кожаных крупа гречневая, мука ржаная, солонина да сало вепря.

А править посольство государь поручил сыну Ивану и к нему приставил дьяка Фёдора Топоркова. Он и грамоту московского князя боярам новгородским вручит.

Отъезд приурочили к субботнему дню. Спал Санька не спал, а не приметил, как и утро подступило. Подхватился ещё затемно, лицо ополоснул, к посольскому поезду поспел, когда небо засерело и звёзды начали гаснуть. Посвежело. Москва едва пробуждалась. Погнали на пастбище стадо. Две ранние бабы у колодца перебранку затеяли…

Зевая, появились молодой великий князь и дьяк Фёдор Топорков, и посольский поезд тронулся, оставляя позади себя в туманной дымке кремлёвский холм, соборы и хоромы. Миновали Китай-город, потом Белый и Земляной, а вскоре из Москвы выбрались.

И потянулся поезд по дороге, что вела к северо-западным рубежам русской земли…

Дьяк из самой Москвы в крытом возке ехал, а Иван Молодой больше конно, редко к дьяку в возок пересаживался. Фёдор Топорков поучал его, как с боярами новгородскими держаться достойно, чтоб наяву зрили молодого государя, какие речи ему держать. Пусть новгородцы ведают, что с Москвой не шутят, Москва и меч обнажить может…

Дорога тянулась всё больше лесами смешанными. Густой дубняк, высокие сосны, берёзы, кустарники сменялись боярышником.

Погода тёплая, сухая. Ещё в мае лили обильные дожди, они вдоволь насытили землю, и потому чистая сочная листва блестела на солнце.

Молодой великий князь Иван редко с Санькой словом перебрасывался, видно, хотел дать знать, кто он ныне. Да Саньке не обидно. У Ненашева свои заботы. Он подпоясан саблей, у седла лук с колчаном приторочены. По лёгкому ветерку русые волосы треплются.

Ни брони на Саньке, ни шлема. Да и другие ратники без кольчуг. Старший над дворянами десятник Сидор говорил, посмеиваясь:

— Чать, не на рать собрались!

Расстегнул Санька рубаху-косоворотку — дышится легко, по сторонам поглядывает. Леса и леса, деревеньки редкие в две-три избы, во дворах хлевы и навесы, копёнки сена, зеленя, огороженные брёвнами от потравы зверем.