Встревоженные поляки в эту ночь забыли о своей неусыпной бдительности, всецело занялись переселением в Кремль, размещением в нем и думали о его защите.

Однако в то время как старшие проводили часы в озабоченном совете, младшие чины и не думали о грозящей опасности и беспечно заливали вином и медом свое новоселье. Только Свежинский, ухаживая за Ходзевичем, не принимал участия в общей попойке.

Ходзевич, узнав о бегстве Ольги, сперва бесновался и неистовствовал, а потом предался взрыву отчаяния. Он рвал на себе волосы, бил себя в грудь, стонал и плакал. Глядя на него, Свежинский покачал головой и произнес:

— Ох, околдовала тебя подлая девка! И что в ней? Плюнь на нее, слово гонору. Силой все равно мил не будешь!

— Ах, только бы мне ее назад! — крикнул Ходзевич. — Насмеюсь, надругаюсь над нею и потом брошу, как кость собакам, своим пахоликам. Взяла она мою душу!

— Тьфу! — сплюнул Чупрынский. — Да на что же, пан Ян, добрый рыцарь? Ты себе трех достанешь. Вот, говорят, завтра москвичей бить будем!

Словно в подтверждение его слов в горницу вошел Косоковский. Он поклонился всем и сказал:

— Пан гетман велел всем офицерам завтра в шесть часов утра быть на конях и при своих отрядах.

— Выпьем, братику, за добрую весть! — сказал Чупрынский, но Косоковский уже вышел из горницы.

Наутро приказание Гонсевского было в точности исполнено. Ходзевич, Свежинский и Чупрынский сидели на конях во главе своих небольших отрядов и жались от утреннего холода. Чупрынский со скуки ездил от одного офицера к другому и всем жаловался:

— Ну, скажи, пан, на кой ляд нам и поспать не дали, на такой холод выгнали? Все спокойно; москали лавки открыли и на базар пришли, а наши бунта боятся. С чего им в голову вошло? Ей-богу, возьму и сойду с коня! Эй, пан, пан! — закричал он Косоковскому, который рысью переезжал площадь во главе небольшого отряда улан. — Куда едешь, пан? Воевать, что ли?

Косоковский усмехнулся.

— Послали пушки на стены втаскивать. Пока на базаре извозчики стоят, так чтобы помогли!

— Ну и ставь! А мы здесь для чего? — проворчал Чупрынский, отъезжая к Свежинскому.

Ротмистр Косоковский выехал за ворота Кремля и прямо врезался в толпу извозчиков. Загораживая ворота своими таратайками, дрогами и тележками, извозчики в длинных кафтанах, с гречишниками на голове, с кнутами в руках, в необыкновенно большом количестве толпились на площади и почти не подались, когда ротмистр въехал в их толпу.

— Эй, вы! — властно закричал Косоковский. — Беритесь-ка за работу! Вон пушки стоят; тащите-ка их на стены! Кто скоро сделает, тому гривна!

Извозчики теснее окружили его.

— Тащи сам, коли охота! — ответил кто-то из толпы.

— Скоро собаки потащут вас за хохлы из города! — крикнул другой.

— Не долго засидитесь, собачьи дети! — закричал еще кто-то.

Ротмистр Косоковский покраснел от гнева.

— Сволочь! Сейчас беритесь за работу, не то я… — И он взмахнул плетью.

— Не больно храбрись! — закричали из толпы, и огромный ком грязи с силою ударил в морду его коня, так что тот взвился на дыбы.

— Пан ротмистр, — вдруг сказал ему жолнер, — взгляните! — И он указал на кремлевскую стену.

Ротмистр взглянул и громко выругался. Некоторые из извозчиков, как муравьи, копошились на стенах и скатывали по откосу поставленные туда пушки.

— Что, не по вкусу? — засмеялись в толпе.

— Так я же вас! — заорал храбрый ротмистр и, рванувшись вперед, полоснул саблей ближайшего к нему мужика.