Потерянный, я вновь обрел себя,

Слепой, теперь прозрел.

Джон Ньютон. Гимн «О, благодать». 1779

1

Сан‑Франциско

Шаркая ногами, они вошли в зал суда – вылитые сан‑францисские бродяги: плечи ссутулены, головы опущены, словно в поисках завалявшейся где‑нибудь на тротуаре монетки. Дэвид Слоун сидел, опершись локтями на солидный дубовый стол и сложив пальцы пирамидкой с вершиной возле самых губ. Такая поза производила впечатление глубокой задумчивости, однако на самом деле Слоун фиксировал каждое движение присяжных. Семеро мужчин и пять женщин вернулись на предназначенные им места в ложу присяжных на возвышении за красного дерева барьером; наклонившись, чтобы достать оставленные на мягких креслах записные книжки, они уселись, свесив головы и потупившись. Когда они подняли головы, взгляды их, миновав Слоуна, устремились к соседнему столу – месту достопочтенного адвоката истца Кевина Стайнера. То, что присяжные избегали встречаться взглядом с ним, Слоуном, можно было счесть грозным предзнаменованием. Эти взгляды, прямо обращенные в сторону противника, отозвались в Слоуне отчетливыми звуками похоронного колокола.

С каждой новой из четырнадцати последовательных профессиональных побед Слоуна, имевших результатом его неуклонно возраставшую популярность, адвокатские конторы подбирали ему все лучших и лучших оппонентов. А лучше, чем Кевин Стайнер, адвоката уж просто не было. Он был звездой сан‑францисского юридического небосклона. Голову Стайнера венчала серебристая, уже слегка поредевшая шевелюра, его улыбка могла растопить лед какой угодно толщины, а ораторское мастерство было отточено декламацией шекспировских строк на драматических подмостках в колледже. Заключительную речь Стайнера смело можно было назвать блестящей.

Хотя Слоун и предупреждал своего клиента, что ему не следует реагировать на возвращение в зал присяжных, сейчас он почувствовал, как Пол Эббот наклонился к нему. Рукав костюма от Хики‑Фримена потерся о плечо стандартного синего блейзера Слоуна. Свою ошибку клиент усугубил тем, что попытался загородиться, поднеся к шевельнувшимся губам пластиковый стакан с минералкой.

– Мы пропали! – шепнул Эббот, словно читая мысли Слоуна. – Они не глядят на нас. Ни один не глядит!

Слоун сохранял величавую и неколебимую неподвижность человека, находящегося в абсолютном согласии со всем творящимся вокруг, и выглядел совершенно невозмутимым. Эббот, однако, не успокоился. Отбросив всякую маскировку, он опустил стакан.

– Я плачу вам и вашей фирме по четыреста долларов в час не для того, чтобы проигрывать, мистер Слоун. – Изо рта Эббота несло дешевым красным вином, стакан которого он выпил за обедом. Вена на шее, вздувавшаяся всякий раз, когда он сердился, сейчас вылезала из‑под белого накрахмаленного воротничка, набухшая, как река, готовая вот‑вот выйти из берегов. – Единственное, почему я вас нанял, это потому, что Боб Фостер говорил моему деду, что вы никогда не проигрываете. Для вашей же пользы вам следует расчихвостить этого подонка.

Высказав эту угрозу, Эббот прикончил стакан минералки и, откинувшись на спинку кресла, оттянул шелковый галстук.

Однако и на этот раз Слоун не отреагировал. Вот бы примериться хорошенько и одним движением локтя опрокинуть Эббота в его кресле, после чего спокойно выйти из зала, но не бывать тому. Разве мыслимо, черт возьми, бросить такого клиента, как внук Фрэнка Эббота, близкий друг и постоянный, каждое субботнее утро, партнер по гольфу Боба Фостера, управляющего директора корпорации «Фостер и Бейн».