Почему я не видела этого раньше?

Уснула я лишь с рассветом, и когда горничная принесла завтрак в мою комнату, я взглянула на нее с тайным волнением, пытаясь понять, не слышала ли она ужасную новость. Но она была, как обычно, полна спокойствия.

В галерею я спустилась усталая и напряженная, и совсем не в настроении работать; но себе я сказала, что если бы что-то случилось, я бы уже об этом знала.

Через некоторое время он пришел в галерею. Увидев его, я вздрогнула, и он странно посмотрел на меня.

— О… значит, с вами все в порядке? — вырвалось у меня.

Лицо его было непроницаемым, но он пристально смотрел на меня.

— Извините, я вчера не пришел к ужину, — сказал граф.

— О… да. А… что, собственно?..

Что со мной? Я запиналась, как глупая девчонка, достойная презрения.

Граф не сводил с меня глаз, и я была уверена, что он заметил следы бессонной ночи. Какая я дура! Я ждала, что он будет сообщать мне, когда намеревается съездить к друзьям? Конечно, он был привязан к замку только из-за несчастного случая.

— Вероятно, — сказал он, — вы беспокоились за мою безопасность.

Знал ли он о моих чувствах так же — или, может быть, лучше — чем я сама знала о них?

— Признайтесь, вы представляли, что я ранен в сердце… нет, в голову, потому что, я уверен, втайне вы считаете, мадемуазель Лоусон, что вместо сердца у меня камень. В некотором роде, преимущество. Пуля камень не пробьет.

Отрицать свою тревогу не было смысла, и это подразумевалось в моем ответе:

— Если в вас однажды стреляли, вполне вероятно, что это может произойти еще раз.

— Не слишком ли много совпадений? Человек, стрелявший в зайца, попадает в мою лошадь. Такие вещи случаются только раз в жизни. А вы предполагаете, что такое может случиться во второй раз за несколько недель.

— Версия с зайцем может быть и ложной.

Он уселся на диванчик под портретом своей прародительницы в изумрудах и смотрел на меня — я сидела на табурете.

— Вам там удобно, мадемуазель Лоусон?

— Вполне, благодарю вас.

Я почувствовала, как жизнь возвращается ко мне, мир опять был полон радостных красок. Только одна мысль мучила меня теперь: не выдала ли я свои чувства?

— Мы говорили о картинах, старинных замках, знатных семействах, революциях, но не говорили о себе, — сказал он, и в голосе его звучала нежность.

— Я уверена, что эти предметы заслуживают большего внимания, чем моя жизнь.

— Вы действительно так думаете?

Я пожала плечами — этой привычке я научилась от окружающих. Хорошая замена ответу на трудный вопрос.

— Я знаю только, что ваш отец умер, и вы заняли его место.

— К этому мало что можно добавить. Моя жизнь ничем не отличается от жизни других людей моего происхождения.

— Вы не были замужем. Интересно, почему?

— Я могла бы ответить, как английская молочница: «Меня никто не приглашал».

— Это странно. Я уверен, что какому-нибудь счастливчику вы станете отличной женой. Только представьте себе, сколько от вас пользы. Его картины всегда были бы в отличном состоянии.

— А что, если бы у него не было картин?

— Я уверен, что вы бы быстро восполнили этот пробел.

Мне не нравился такой легкомысленный поворот разговора. Я считала, что он насмехается надо мною, и, учитывая мои чувства к нему, замужество было для меня больной темой.

— Удивительно, что вы ратуете за брак.

Сказав это, я тут же об этом пожалела. Я покраснела, и, запинаясь, произнесла:

— Извините…

Он улыбался, но уже без насмешки.

— А мне вовсе не странно, что вас это удивляет.