Когда мы подъехали к дому, Морис впустил нас и проводил к старику, который выглядел еще более слабым, чем когда я видела его в последний раз.

— Ты знаешь, какой сегодня день, дедушка? — спросила Женевьева.

Он хранил молчание, и она сказала ему в самое ухо:

— Новый год! Поэтому я пришла проведать тебя. Здесь еще мадемуазель Лоусон.

Услышав мое имя, он кивнул.

— Хорошо, что вы пришли. Извините, что не встаю…

Мы сели рядом с ним. Он и вправду изменился. В глазах его застыло беспокойное выражение, такие глаза бывают у человека, заблудившегося в джунглях и отчаянно пытающегося выбраться оттуда. Я догадалась, что он искал — свою память.

— Я позвоню? — спросила Женевьева. — Мы проголодались. Я хочу пирога и шоколада, а мадемуазель Лоусон, я уверена, хочет пить.

Он не ответил, поэтому она позвонила. Появился Морис, и она заказала ему то, что хотела.

— Дедушка сегодня плохо себя чувствует, — сказала она Морису.

— С ним это случается, мадемуазель Женевьева.

— Он даже не знает, какой сегодня день — Женевьева вздохнула и села — Дедушка, — продолжила она, — на Рождество мы искали в замке сокровища, и мадемуазель Лоусон победила.

— Небо — рай небесный — единственное сокровище, — сказал он.

— О да, дедушка, но пока мы ждем его, хорошо бы найти что-то на земле.

Он пришел в недоумение. — Ты молишься?

— Утром и вечером, — ответила она.

— Этого не достаточно. Ты, дитя мое, должна молиться более усердно, чем остальные. Тебе нужна помощь. Ты рождена во грехе…

— Да, дедушка, я знаю, мы все рождены во грехе, но я действительно молюсь. Меня Нуну заставляет.

— Ах, милая Нуну! Будь с ней ласкова, она добрая душа.

— Она не позволит мне забыть молитвы, дедушка.

Морис вернулся, неся вино, пироги и шоколад.

— Спасибо, Морис, — сказала Женевьева. — Я накрою на стол сама. Дедушка, — продолжала она, — на Рождество мы с мадемуазель Лоусон были на празднике, там были рождественские ясли и пирог с короной внутри. Как было бы хорошо, если бы у тебя было много сыновей и дочерей, тогда их дети были бы моими кузенами. Сегодня все они были бы здесь, и у нас тоже был бы пирог с короной.

Он не разобрал ее слов, и обратил свой взор на меня. Я попыталась завязать какую-то беседу, но могла думать лишь о комнате, похожей на келью, и сундуке с хлыстом и власяницей внутри.

Он был фанатиком — это очевидно. Но почему он стал таким? И какой была жизнь Франсуазы здесь? Почему она умерла, когда с ним случился удар? Неужели потому, что не могла вынести жизни без него? Без этого человека — фанатика с мертвенно-бледным лицом и безумными глазами, живущего в мрачном доме с кельей и сундуком… когда она была замужем за графом и ее домом был замок Гейяр!

Однако, далеко не все сочли бы это завидной долей… в отличие от меня.

Я поймала себя на этой мысли. Почему она пришла мне в голову? О какой завидной доле можно говорить, когда та, которая страдала — да, именно страдала — лишила себя жизни.

Но почему… почему? Праздное любопытство переросло в страстное желание разгадать эту загадку. И все же, быстро сказала я себе, в этом не было ничего необычного. Этот страстный интерес к делам других был у меня врожденным. Мне было любопытно знать ход мыслей других людей, также как глубоко небезразлично, почему художник выбрал именно этот предмет, почему изобразил его так, что скрывалось за композицией, цветом и настроением картины.