— Благодарю васъ.
— Зачѣмъ такъ? Съ какой стати? Ты вѣдь согласилась.
— Вынудили, такъ и согласилась. Ну, да все равно, — пробормотала Соняша, принимаясь за кофе и обмакнула въ чашку кусокъ сдобной булки.
— Ну, а теперь, когда исправила письмо, то вотъ, напившись кофею, возьми и перепиши его, — сказала Манефа Мартыновна, шевеля спицами вязанья.
— Это еще съ какой стати! — воскликнула дочь. — Гдѣ рука, тамъ и голова. Вы къ себѣ его приглашаете, а не ко мнѣ. Вы пишете, а не я… ну, и переписывайте сами. А меня — ахъ, оставьте!
— Глупая, да вѣдь я изъ-за того, что у тебя почеркъ лучше и ты грамотнѣе меня пишешь.
— Никакого ему почерка не надо и никакой ему особенной грамотности не требуется. Просто онъ стремится къ намъ ради его старческихъ плотоядныхъ цѣлей на меня.
— Полно, Соняша… Человѣкъ съ благородными намѣреніями.
— Хорошо благородство стремиться загубить жизнь дѣвушки!
— Брось. Брось. Оставь. Съ тобой не сговоришься. Тебя въ ступѣ не утолочь. Я сама письмо перепишу и пошлю съ Ненилой, — закончила Манефа Мартыновна и направилась въ спальню, гдѣ стоялъ письменный столъ и были письменныя принадлежности.
— Не вздумайте на моемъ розовомъ или голубомъ листочкѣ писать, гдѣ цѣлующіеся голубки нарисованы! — крикнула ей вслѣдъ Соняша.
Мать обернулась и сказала:
— Да что ты меня за дуру считаешь, что-ли. Неужели я не понимаю! Ну, дѣвушка!
Черезъ полчаса письмо было переписано, заклеено въ конвертъ и послано съ кухаркой Ненилой къ Іерихонскому…
— Вотъ тебѣ здравствуйте! — воскликнула Ненила, принимая отъ Манефы Мартыновны письмо. — Что это вамъ отъ генерала понадобилось!
— Не твое дѣло. Тебѣ приказываютъ только снести письмо, — строго отвѣчала Манефа Мартыновна.
VI
Заборовы звали Іерихонскаго на чай въ семь часовъ вечера, а въ шесть начали приготовляться къ принятію его. То-есть въ сущности стала приготовляться одна Манефа Мартыновна. Она надѣла на себя шелковое гранатнаго цвѣта платье и прикрѣпила на голову черный кружевной фаншонъ съ гранатоваго-же цвѣта бантомъ, прикрывъ начинавшійся въ этомъ мѣстѣ широчайшій проборъ въ волосахъ. Соняша-же на зло матери ходила по комнатѣ въ линючей ситцевой блузѣ, съ распущенными волосами и вся обсыпанная пудрой, хотя раньше была уже одѣта, какъ слѣдуетъ.
Мать, укладывая въ столовой въ сухарницу, выстланную ажурнымъ вязаньемъ, чайное печенье, косилась на дочь и, наконецъ, спросила ее:
— Когда-же ты, Соняша, начнешь одѣваться?
— А вамъ какое дѣло? Когда захочу, тогда и одѣнусь, — рѣзко отвѣчала дочь.
— Однако, теперь ужъ седьмого половина, а въ семь мы ждемъ гостя, какъ тебѣ извѣстно.
— Такъ вѣдь это вы ждете гостя, а не я — ну и лижитесь съ нимъ.
Манефа Мартыновна печально покачала головой.
— Зачѣмъ-же ты грубишь матери? Зачѣмъ? — упрекнула она ее, принимаясь укладывать апельсины въ вазочку.
— А зачѣмъ вы меня стѣсняете какимъ-то Іерихонскимъ? — отвѣчала Соняша.
— Да вѣдь я для тебя-же, глупая, хлопочу.
— Никто васъ не просилъ хлопотать. Сами навязали себѣ хлопоты. Да и что вамъ за дѣло до того — одѣта я или нѣтъ? Ну, придетъ облюбленный вами человѣкъ, такъ вѣдь у насъ не одна комната. Вы будете разсыпаться передъ нимъ въ любезностяхъ вотъ здѣсь, а я буду у насъ въ спальни находиться.
— Такъ вѣдь онъ навѣрное тотчасъ-же спроситъ про тебя.
— А вы ему скажете, что я еще не одѣта. |