Полковник все еще медлил, не выходил из кабинета. Наконец он взялся за ручку двери и, нажимая на нее, сказал:

– Мне тут недавно один крупный бандюга загадку загадал: чем, мол, жизнь от члена отличается? Я спрашиваю его: «Ну и чем?» А он руками развел: «Жизнь жестче».

Валерка улыбнулся, хоть на душе у него и не стало менее муторно.

– Ну вот, – удовлетворенно кивнул Ильюхин. – Раз чувство юмора осталось – значит, все в порядке будет. Держись, опер.

Допрос в кабинете полковника много времени не занял, а долгие и муторные разговоры с оперативниками Виталий Петрович замял. Следователь же, как лицо процессуально независимое, интересовался в основном голой фактурой. Ну, Штукин и не выходил за рамки этой куцей фактуры: дескать, собирались ехать в Пушкин, заехали за термосом, а тут как начали стрелять, а больше я ничего не знаю, доверительных отношений ни с кем из потерпевших не имел… И все.

После допроса Валера и Виталий Петрович еще пошептались минут сорок, а потом полковник отпустил опера и отправился к Крылову – вешать на Штукина «всех собак», как и обещал. К Крылову Ильюхин пошел как бы для того, чтобы «выработать совместную линию» для завтрашнего обстоятельного доклада начальнику ГУВД и начальнику СКМ.

Штукин, конечно, этот разговор слышать не мог, но представлял, о чем пойдет речь, более того, ставил себя на место Ильюхина и думал, что бы он сказал сам в этой ситуации. Валерка никогда не узнал, что отдельные его мысли практически полностью совпали с реально прозвучавшими словами.

А Ильюхину сыграть крайнюю степень раздражения в кабинете Крылова было не так уж сложно. Виталий Петрович едва только слюной не брызгал:

– Завнедрялись у нас опера в странные компании! Где самая темная бойня – там и мы в лифтах! Я этого Штукина помню – не первый уже звоночек, далеко не первый! Молодой, да ранний! И главное, адвоката уже имеет, и не положнякового, а с частной практикой! Учись, Петр Андреевич! Ты б вот так, в его-то годы, начальству ответил: «Для начала я должен проконсультироваться со своим адвокатом!»?

Крылов попробовал было защитить опера:

– И все? Крест на человеке?! По-другому мы, видимо, не можем! А ты его помнишь как тупорылого коррупционера?

Ильюхин жестко усмехнулся:

– Отчего же тупорылого? Я его хорошо помню. Смышленым опером был. И далеко не лентяй.

– Твою мать! – взорвался Крылов. – Так почему же тогда «был»? Блядь, вот сразу «был»! Ведь даже Мюллер Штирлица понял, а ты вспомни, где пальчики этого штандартенфюрера обнаружены были!

– А я помню! – легко отбил довод Виталий Петрович. – Люблю этот фильм и помню, как Штирлиц папашу Мюллера ловко облапошил. Но у нас-то – не кино! У нас уже круче, чем в кино!

Крылов вскочил и забегал по кабинету, словно по камере, взад-вперед:

– Да я его к себе возьму, этого опера!

Разговор шел так, как его и моделировал Ильюхин. Крылов заводился и хавал все за чистое, не замечая, как постепенно успокаивается его собеседник, изначально кипевший, как чайник:

– Извини, но ты не в ЗАО «Уголовный розыск» работаешь! Знаешь, ты иногда…

– Да такой скукой от вашей казенщины тянет! – перебил Ильюхина Петр Андреевич. – Жил-был опер. Как выясняется – не самый худший, а в будущем, может быть, и лучший! И вот он, в силу отношений со знакомым – пусть и не кристальной чистоты, но ведь и не самым близким, – попадает в лифт.