— Вы мне нравитесь, Рэй. Чем вы занимаетесь?

— Был журналистом до вчерашнего вечера. Сейчас стал безработным по собственному желанию. Так сказать, за бортом по своей воле.

Чатраги быстро и с явным интересом глянул на меня и тотчас отвел глаза.

— А еще что вы умеете делать? Ну там электричество, химия или что-то подобное...

— А, вот вы что имеете в виду... В армии я был механиком. Автомобильные и танковые моторы, и все такое.

— Это дело, — одобрил Чатраги. — Армейский механик... В боевых действиях участвовали?

— Ну, это позже. Когда я был на гражданке. Во время путча Кожаных Курток.

— Вот как? И что вы там делали?

— Меня командировала наша газета, и я познакомился там с Лотом Шарком. Знаете его? Известный социолог и писатель.

— Да, да, — Чатраги взял бутылку, подержал ее и поставил обратно. — Я читал его. «Дорога в пустоту», «Великий мираж» и другое. И что же дальше?

— Мы с ним ездили, собирали материалы о путче, разговаривали со многими из руководителей Кожаных Курток, с идеологами, так сказать. Собирались написать книгу об этом и не успели. Вы же знаете, Шарк вскоре после ликвидации путча погиб в авиационной катастрофе... У него даже название для книги было готово — «Что сказал бы Будда?»

— А что же вы?

— Что — я?

— Почему вы не напишете эту книгу?

— Как вам сказать...

Действительно, как ему объяснить бесконечную гонку за гонораром, чтобы только не видеть в глазах жены этакую величественную жертвенность: «Я отдала тебе все», выматывающие статьи-однодневки, после которых в душе остается пустота и кислятина, визиты замшелых от старости тетушек жены с их ядовито-болезненными улыбочками, бодренькое похохатывание главного редактора, проникновенно заглядывающего в глаза: «Ведь вы это сделаете, Рэй, не правда ли? Это так важно для престижа газеты». А между тем в дальнем ящике стола лежат папки, а в них — откровения Диркана, философа-убийцы, возомнившего, что ему суждено стать духовным отцом человечества, безжалостные юнцы с плоскими глазами садистов и короткоствольными автоматами у живота, взорванные университеты и обсерватории, четыре сожженных дотла города, младенцы, которых подвешивали в тирах вместо мишени, седобородые профессора, утопленные в нужниках, и те пятьдесят студенток на стадионе в Лигедо, которых по горло закопали в землю и пустили по их головам асфальтовый каток: «Науки захотели, стервы? Диспутов о марксизме?» Боже милосердный, как случилось, что вся эта кровь, ужас, боль и позор оказались для меня отодвинутыми на второй план, а вперед выступило вот это: «Рэй, голубчик, нужно прокомментировать для наших читателей последнюю речь президента перед ежегодным собранием ассоциации владельцев мясо-хладобоен», «Милый, пора сделать очередной взнос за норковую шубку», «Рэй, вы обязательно должны быть на крестинах нашей Алисы, иначе вы очень обидите тетю Магду», «Дружище, приходи вечерком, сгоняем, хи-хи, в преферанс в маленьком зале вдовушки Ид».

— Как вам сказать... — повторил я. — Время как-то все не удавалось выкроить...

— Понятно, — протянул Чатраги. — Семья есть?

— Жена... Была.

— Была? — Чатраги поднял брови. — Почему?

— Решил, наконец, сесть за книгу. Больше не мог откладывать.

— Правильно, — Чатраги решительно наполнил стаканчики. — За новую жизнь?

Я кивнул и осушил стаканчик.

— Хотите работу? — Чатраги, страдальчески кривясь, шарил глазами по столу, выбирая, чем бы закусить.