|
Его друзья из Восточного Берлина однажды, когда он собрался в Потсдам осматривать Сан Суси, шутки ради перечислили признаки, по которым его, Каспара, мгновенно можно распознать как «веси» , и надавали ему советов, как ему следует одеться и чего избегать. Надо было и сегодня одеться так же! Что подумает эта женщина, когда опять увидит перед дверью какого то «веси»? Что она за человек? Подозрительный? Добродушный? Вдруг она почует классового врага и испугается, что он затевает что то недоброе? А может, подумает, что это просто влюбленный студент? Ему хотелось вглядеться в ее лицо, чтобы понять это, но тогда ему пришлось бы подойти ближе, а это было рискованно. Он сделал еще один круг, обошел два квартала, а вернувшись и увидев, что она все еще торчит в окне, обошел еще три квартала и в конце концов остановился на набережной Шпрее.
Декабрьский туман серой пеленой висел над городом, приглушая звуки и размывая краски. Но Каспар как то странно отчетливо видел дома, улицы, реку. Как будто опасность всей этой затеи обострила его взгляд и чувства: предметы приняли более резкие очертания, пила в соседней мастерской визжала как то особенно пронзительно, запах, исходивший от мусорных контейнеров, был на редкость едким, а дыхание ветра на его щеках так остро ощутимо, словно незримая стена, отделявшая его до этого от окружающего мира, вдруг растворилась в воздухе. Он сел на берегу и стал смотреть на воду. Биргит как то рассказывала ему о скучных воскресных днях своего детства, о ненавистных прогулках вдоль Шпрее в любую погоду, мимо одних и тех же речных ландшафтов с баржами и складами, домами с садиками и палисадниками, то подходившими прямо к воде, то отступавшими вглубь кварталов, до Кёльнише Хайде и обратно. Он тоже помнил воскресенья своего детства, когда его одолевала скука. Когда его ничто не привлекало и не интересовало – ни игры, ни книги, когда он бесцельно слонялся по дому, заходил в комнату сестры, заглядывал в кухню; взяв яблоко, выходил в садик, ложился на траву, но тут же опять вставал; разок другой пнув мяч в стену, бросал его. Это были родные сердцу воспоминания о странном состоянии блаженно дремотной пустоты. Вот и сейчас ему нечем было занять себя, свои мысли. Он бы с удовольствием выключил, погасил сознание и предался этой неге анабиоза. Но он был возбужден, напряжен, как зверь, готовящийся к прыжку. Потом ему стало холодно. День выдался мягкий, над рекой реял теплый ветер. Но земля была холодная. Он встал и на негнущихся ногах пошел назад. Женщина в окне исчезла, хотя окно все еще было открыто, и когда он позвонил и ему опять никто не открыл, сверху раздался голос: – Вы к кому, молодой человек? Не поднимая головы, он пожал плечами и, выразив руками недоумение и сожаление, ушел. Он отправился по описанному Биргит маршруту до Кёльнише Хайде и обратно. Смотреть было не на что, и он понял ту скуку, которую она испытывала во время воскресных прогулок. Скукой можно наслаждаться только в одиночестве, только пустившись по ее волнам, а не идя за руку с матерью или старшей сестрой, которая тащит тебя за собой, как на веревке. Потом стемнело. Когда Каспар снова подошел к дому, окно, из которого выглядывала женщина, было закрыто, а за тонкой занавеской горела яркая лампа. В предполагаемых окнах Биргит света не было, и дверь на его звонок опять никто не открыл. Ему вдруг стало страшно. Причин, по которым отсутствовали Биргит и Хельга, могло быть много. Но бабушка почти не покидала квартиру из за больных ног, и если и ее не было дома, то это могло означать какой нибудь несчастный случай, собравший всю семью в больнице у постели пострадавшего. И когда кто нибудь из них появится, оставалось загадкой. А ему нужно было до полуночи быть на Фридрихштрассе. Он купил в булочной две булочки и сунул их в карман пальто. Нерешительно постоял на тротуаре. Школа напротив была погружена во мрак. Он пересек улицу, нашел в подворотне нишу за колонной, в которой можно было стоять или кое как примоститься на цоколе колонны и наблюдать за домом Биргит, и принялся за булочки. |
