С заключенного сняли цепи и по приставной лестнице спустили его в подземную камеру, где царила вечная осень, а точнее говоря, вечная осенняя ночь, потому что дневной свет сюда не проникал. Прежде чем люк камеры над ним закрылся, господин капитан фон Вит-кович успел заметить солдатскую кровать, покрытую инеем, католическое распятие на стене (хотя сам господин капитан был православным) и большую решетку, закрывающую окно, смотревшее в мрачный подземный коридор. Возле окна находился стол, на котором он увидел незажженную свечу, бумагу и пишущую машинку фирмы «Корона». На кровати лежала Библия на чешском языке (хотя господин фон Виткович был сербом).

Когда люк в потолке с грохотом закрылся, господину капитану фон Витковичу пришли в голову две тревожные мысли. Во-первых, имеет ли кто-нибудь право и может ли (с юридической точки зрения) приговорить чужую душу (пусть даже в данных обстоятельствах осужденный лично пребывает в ней) к пожизненному заключению? И не следует ли, с целью предотвращения возможной серьезной судебной ошибки, обратить внимание следователей на все эти запутанные обстоятельства? А во-вторых, какая она, эта новая душа, простирающаяся в обе стороны света вокруг него на километры, а потом и мили, – православная, какой была его прежняя, собственная душа, или протестантская, или, может быть, даже католическая? Это был важный вопрос, поскольку господин капитан фон Виткович хотел бы заранее знать, какую душу будут взвешивать черти, когда он окажется на Страшном Суде, – вот эту, чужую, кто ее знает чью, может мусульманскую, а может даже принадлежавшую раньше какому-нибудь раввину, или же его собственную, православную душонку, которая дала тягу, стоило только прозвучать судебному приговору.

Вот таким образом господин капитан фон Виткович решил начать наблюдение за этой чужой душой, в которую он был заточен вместе со своей тюрьмой и Петроварадином над нею, за этой новой и чуждой ему душой, через которую теперь текли невидимый Дунай и едва видимая его собственная жизнь.

Но наблюдал не только он. Наблюдали и за ним. Садясь на железную кровать, господин капитан, разумеется, знал, что, несмотря на уже вынесенный приговор, от него ждут дальнейших признаний и информации относительно этого дела, связанного с военными, в котором был замешан и он. Именно поэтому следователь господин фон Мельк распорядился поставить в камере свечу и пишущую машинку – он очень надеялся, что его подопечный заполнит аккуратную стопку бумаги, положенную тут же на столе, дополнительными признаниями.

Господин следователь и сейчас время от времени приподнимал крышку люка и смотрел вниз на маленькое и слабое тело, обильно покрытое волосами, напоминавшими проросшую черную пшеницу. Глядя вниз, он недоумевал, как это может быть, что по лицу заключенного годы пролетают быстрее, чем по его собственному лицу, при этом он, конечно, и вообразить не мог, что тело, ставшее предметом его служебных интересов, доступно его наблюдению лишь сквозь чужую, то есть чью-то третью, душу, которая, таким образом привнося непредвиденные затруднения в дело господина капитана фон Витковича, представляет собой серьезную угрозу официальному расследованию всех его обстоятельств в целом.

Разумеется, охранники получили строжайший приказ немедленно сообщать господину следователю о любых изменениях в поведении заключенного, так что они бдительно следили за своей жертвой, которая со своей стороны следила за чужой душой, на дне которой находилась. В таком наблюдении и для одной и для другой стороны время бежало быстро, и вот наступило уже упомянутое солнечное утро (как заметил господин фон Виткович, чужой душе было известно, что наверху, над ними, утро и светит солнце, притом что сам он этого не знал, и знать не мог). Итак, в то утро господин капитан пришел к бесспорному выводу, что чужая душа, внутри которой он в тот момент, сидя за столом, завтракал, была гораздо медлительнее его настоящей души. А некоторое время спустя, ночью (если это действительно была ночь), капитана фон Витковича разбудил кашель.