Когда Эми Шимизу на прощание провожает их к лифту, Пакс замечает, что из ее гладкой прически выпала темная прядь и нежно щекочет затылок. Очаровательная, даже чудесная деталь. Он готов поклясться, что эти эпитеты давно исчезли из его лексикона. Он вспоминает о присланном Гаспаром сообщении, и вдруг ему кажется, что жизнь сдвинулась с мертвой точки, будто старый проржавевший паровоз, давно списанный и забытый в депо, вдруг пришел в движение. Едва выйдя из здания, он набирает телефон Кассандры, удивляясь своему почти радостному тону, он хочет пригласить ее вместе поужинать, поговорить о фильме, который скоро будет закончен, еще раз сказать ей, с какой теплотой поблагодарил его Мэтью за снятый эпизод… Когда он говорит об актере с дочерью или с Элизабет, он называет его по имени.

Эми Шимизу поворачивает назад, чтобы идти к своему кабинету, и замечает отражение на стекле: ее прическа чуть растрепалась, выпавшая прядь спускается вдоль затылка и уходит в стоячий воротник блузки. Она в изумлении останавливается: каждое утро она делает неизменные жесты, в неизменном порядке, собирает длинные волосы в прическу и вкалывает цветы. Каждый день она приходит в бюро в неизменном костюме с блузкой, — у нее набор костюмов в разных оттенках серого цвета, и одинаковые пальто прямого покроя с круглым воротником, зимнее — шерстяное, летнее — хлопковое, вроде плаща. Она идет одним и тем же маршрутом, на лестницу всегда сначала ставит правую ногу, в кафе своего предприятия всегда берет дежурное блюдо, использует одинаковые блокноты и черные фломастеры, которые заказывает в канцелярии коробками по десять штук. Ее внешний вид, неизменный и безупречный, внушает уважение и служит надежной броней: за ним невозможно угадать той чувствительной и робкой девушки или доверчивой молодой женщины, которой она была когда-то. Эми Шимизу одета в глухой мундир человека, расставшегося с иллюзиями, и не собирается его снимать.

Она поспешно вытаскивает шпильку из прически, подбирает прядку, скручивает ее и возвращает на место.

Такено

Больше ничто не нарушит бледность Эми Шимизу. Ее лицо словно высечено из белого алебастра, омытого слезами и дождем.

Раньше, по мере того как поезд уносил ее все дальше от стекла и бетона высотных зданий и в окне появлялись — сначала отдельными вкраплениями, после ангаров промзон, а потом по обе стороны железнодорожных путей, в промежутках между станциями — клены, вязы, дубы, березы или каштаны, ее щеки окрашивались непривычным румянцем. Когда она спускалась на платформу, ища глазами подвижный купол ближнего леса, ей казалось, она сейчас взлетит. Она шла к запасному выходу со станции, от которого через сто метров дорожка выводила к широкой поляне, образованной кустами и беспорядочно растущими деревьями, останавливалась, чтобы вдохнуть первые запахи, переходила дорогу осторожно, как пугливая лань, и углублялась в чащу, естественно находя путь там, где другие запутались бы в колючках, избегая цепких стеблей вереска, стараясь не наступить на ростки репейника и паслена, кампанулы и фиалки — весной, боровики и дождевики осенью. Останавливалась на несколько минут погладить кору дерева, увязая в мягкой почве черными ботинками, второпях надетыми при выходе из офиса. Это восстанавливало равновесие, словно выброс эндорфинов тут же заполнял все внутренние пустоты ее жизни, насыщая и укрепляя.

Уже год, как она пожертвовала этим ритуалом, — его вытеснила постоянная спешка.