|
Имей Спафариев под рукой настоящее гусиное перо и настоящие чернила, он изготовил бы свой букварь, конечно, гораздо быстрее. Но самодельное «веничное» перо у него то и дело притуплялось, и чуть не для каждой буквы ему приходилось обгрызать его, чтобы заострить кончик; точно так же и «чернила» беспрестанно иссякали, и для каждой буквы надо было обмакивать перо в чернильницу, то есть коптить вновь на ночнике. Вдобавок от спешки и волнения перо дрожало в руках; раз оно даже переломилось и пришлось заменить его новым. А Лукашка в своей камере, не получая от соседа никакого отклика, снова застукал.
— Стучи, стучи! Подождешь, — бормотал тот про себя, сам сгорая нетерпением поскорее покончить со своей кропотливой работой. Наконец-то алфавит был готов и можно было без дальнейших уже проволочек приступить к связному разговору. «А ну, как то все же не Лукашка? — взяло тут Спафариева опять сомнение. — Сейчас узнаем». Сперва простучал он с расстановкой три буквы первого слова: К (одиннадцать простых звуков), Т (семь «склянок») и О (три «склянки»); потом четыре буквы второго слова: Т (семь «склянок»), А (один простой звук), М (одну «склянку») и Ъ (три простых и три «склянки»). Невидимый собеседник, заранее, видно, обдумавший и разучивший свою азбуку, не замедлили с ответом: «Я, Лукашка». Теперь уже не оставалось никаких сомнений, и от наплыва неудержимой радости узник наш так звонко свистнул, что проходивший в это время по коридору часовой остановился и загрохотал в дверь прикладом. Иван Петрович притих и прижал руку к бурно бьющемуся сердцу, чтобы оно, чего доброго, не выскочило из груди. Никогда-то ему и в голову не приходило, чтобы Лукашка, этот «смерд» и «раб», мог быть ему так дорог. А теперь, в эту минуту, он полюбил его вдруг почти как брата и от избытка братских чувств бросился бы, кажется, к нему на шею. Выждав, пока часовой отойдет от двери, он возобновил прерванный «стенной» разговор с калмыком: «Здравствуй, Лукаш». «Здравствуй, милый барин, — был ответ. — По здорову ли?» «Мерси, душа моя. А ты?» «Жив и здрав. Да вот плачу». «О чем?» «Безмерно уж рад…» И барин должен был провести ладонью по глазам: у самого у него веки были мокры. Но, не желая выдавать свою чувствительность, он перешел на деловую тему: «Ты, Лукаш, говоришь, что здоров: но ведь ты был ранен?» «Да, в правую ногу. И бестии собаки маленько потрепали». «Ну, и что же?» «Да ничего; милостью Божией все зажило». «А пуля?» «Вынута». «И кость не тронута?» «Нет, целехонька». «И слава Богу! Так ты, видно, все время в госпитале пролежал?» «Точно так. Вечор только выписан». «Из рая да в ад?» «Был бы в аду, кабы тебя, сударь, по соседству не было. А с тобой везде рай». «Словно суженой своей в сантиментах изъясняешься! Однако от стучанья у меня пальцы совсем разболелись. Да и спать пора». «Пора, сударь. Храни тебя Бог!» Диалог по числу слов был, кажется, вовсе не долог, а между тем взял времени несколько часов, потому что каждое слово требовало целой серии разнообразных стуков, и с непривычки беседующим приходилось не раз выстукивать вторично одну и ту же непонятную собеседником букву, а то и целую фразу. На следующее утро выхоленные барские пальцы Ивана Петровича от вчерашнего стучанья оказались до того распухшими, что для «конверсации» надо было приискать другое, менее чувствительное орудие. |
