Но жена не отзывалась, и он вспомнил, что сам проводил ее на западный склон. Накинув на плечи рубаху, он выскочил во двор. Первой ему попалась на глаза копавшаяся в корыте свинья по имени Хрюха.

— Помои, — урчала она, — свежие, теплые помои. Много, много помоев.

— Пшено, — послышалось от пробегавшей мимо курицы. — Там пшено.

— Размякшая булка…

Замерев на месте, Кельман смотрел на свинью, рыло которой было полностью погружено в исходившее паром месиво. Он мог поклясться, что других звуков, кроме пофыркивания и чавканья Хрюха не издавала.

— Вкусно. Очень вкусно.

Голос звучал как-то необычно, слишком ясно и отчетливо, слишком близко. Кельман провел рукой по лбу.

— Пресвятые мученики! Наверное, я читаю ее мысли! — осенило его.

Чтобы проверить свою догадку, он сбегал в дом, принес оттуда миску холодной гречневой каши и вывалил ее в корыто.

— Каша, — отчетливо услышал он.

Последующие два часа Кельман провел, слоняясь по двору. Он то присаживался возле куриного насеста, то возвращался к хлеву, то стоял возле забора, пытаясь уловить, о чем думают прохожие. Как и у Хрюхи, на уме у куриц была только еда. Их мысли были коротенькими и несвязными, беспорядочно перепрыгивающими с одного предмета на другой.

— Чудеса, — шептал Кельман. — Ну и ну. Надо всем рассказать. Хотя наверняка на смех поднимут.

Он отряхнул штаны от соломы и выскочил за калитку, едва не врезавшись в стоящего за ней Перша. Лицо у кузнеца было счастливым, но немного озадаченным.

— Посмотри! — сказал он. — Я сам себя вылечил!

Кельман издал нечленораздельное кудахтанье.

— Сегодня ночью проснулся, жажда мучит. Встать сам не могу, а Милочку будить жалко — и так за день со мной намаялась. Лежу, только зубами от бессилия скрежещу. И тут словно как воспоминание приходит, — кузнец неуверенно потер руки, — о том, как ладони над больным местом держать, и силу Ки излучать.

— И что?

— И исцелился. Ты знаешь, я же теперь столько болезней одолеть могу. И сыпь зеленую лечить, и чесотку, — его голос чуть понизился. — А моя первая жена, Криста, от лихорадки умерла. Почему же я тогда всего этого не вспомнил? Не помог, не спас?

— Это вода, — сказал Кельман.

— Вода?

— Да. Зачарованная.

Перш озадаченно нахмурился.

— Я стал слышать мысли животных, — пояснил Кельман. — Утром. Будто чужие голоса в голове звучат. Сперва мешало очень, а теперь привык.

— О чем же думают животные?

— Да о жратве, по большей части. Куры еще о цыплятах беспокоятся. А вот у людей пока ничего разобрать не могу, только шум какой-то невнятный, — он помялся. — Ты мне не веришь?

— Верю. Неладно что-то с нами, — кузнец достал из нагрудного кармана бережно сложенный листок. — Гляди. Мила нарисовала.

Кельман обомлел. На небольшом куске бумаги плескалось море. Пенные гребешки бежали по его поверхности, падали на пологий песчаный берег, разбрасывая мириады капелек. Над водой, в темном чистом небе кружили две чайки.

— Солью пахнет, — сказал он, не отрывая взгляда от картины.

— И спокойствием, — кивнул Перш. — Завораживает.

— Да. Как в окно смотришь.

Казалось, что от рисунка веет холодным ветром, ароматами молодой зелени и пряным духом водорослей.

— Но что же нам теперь делать? — первым очнулся кузнец.