Керанс прекрасно помнил нескончаемую процессию зеленых сумерек, что опускались позади них, пока они с Риггсом медленно двигались по Европе на север, оставляя один город за другим, когда миазматическая растительность заболачивала узкие каналы, теснясь от крыши до крыши.

Теперь они собирались оставить еще один город. Несмотря на мощную конструкцию главных коммерческих зданий, от него теперь осталось немногим больше, чем три основные лагуны, окруженные цепью небольших озерец метров по пятьдесят в диаметре, а также сетью узких проток и бухточек, которые в конечном итоге, приблизительно следуя первоначальному плану города, терялись во внешних джунглях. Тут и там они либо вовсе исчезали, либо расширялись в обильно испускающие пар полосы открытой воды — остатки прежних океанов. Эти полосы в свою очередь сменялись архипелагами, что срастались, образуя плотные джунгли южного горного массива.

Военная база, установленная Риггсом и его отрядом и дававшая пристанище биологической экспериментальной станции, располагалась в самой южной из трех лагун под прикрытием целого ряда самых высоких сооружений города — тридцатиэтажных зданий, в которых некогда размещался финансовый сектор деловой части.

Пока они пересекали лагуну, на ее ближней к солнцу стороне, почти скрытый отраженным светом, виднелся выкрашенный в желтую полоску цилиндр плавучей базы; вращающиеся лопасти вертолета на крыше цилиндра вонзали в воду сверкающие копья. В двухстах метрах дальше по берегу располагался меньший по размеру и выкрашенный в белое корпус биологической экспериментальной станции, пришвартованной к широкому горбатому зданию, что прежде служило концертным залом.

Керанс глазел на прямоугольные утесы, где сохранилось достаточно целых окон, чтобы напомнить ему репродукции озаренных солнцем променадов в Ницце, Рио и Майами, которые он еще ребенком разглядывал в энциклопедиях в Кемп-Берде. Курьезно, однако, что, несмотря на сильнейшую магию мира лагун и затонувших городов, Керанс никогда не испытывал никакого интереса к его содержимому, никогда не трудился выяснять, в каком именно городе они расположились.

А вот доктор Бодкин, на двадцать пять лет его старше, еще успел в нескольких из них пожить — как в Европе, так и в Америке — и проводил большую часть свободного времени, плавая на плоскодонке по более отдаленным водным путям, выискивая бывшие музеи и библиотеки. Пусть даже там и не содержалось ничего, кроме его воспоминаний.

Пожалуй, именно отсутствие личных воспоминаний делало Керанса столь безразличным к эффектному зрелищу утопающих цивилизаций. Он и родился, и вырос в пределах того, что прежде было Северным полярным кругом — где ныне располагалась субтропическая зона со среднегодовой температурой в тридцать градусов, — и перебрался на юг, только присоединившись к одной из экологических групп уже на четвертом своем десятке. Обширные болота и джунгли представляли собой сказочную лабораторию, а затопленные города — не более чем удобные пьедесталы.

Не считая немногих стариков вроде Бодкина, никто уже не помнил жизни в городах. Да и во времена детства Бодкина города уже были осажденными цитаделями, окруженными колоссальными дамбами и раздробленными паникой и отчаянием — Венециями, не желающими своего бракосочетания с морем. Их красота и очарование заключались именно в их пустоте — в странном соединении двух природных крайностей, как у отвергнутой короны, заросшей дикими орхидеями.

Последовательность глобальных геофизических сдвигов, что преобразила климат Земли, первое свое воздействие оказала лет за шестьдесят-семьдесят до текущих событий.