|
О том, что появился в верховьях Индигирки-реки неведомый пришлый народ, белый, на больших байдарах, Иттымат узнал случайно — от старого охотника Итинги. Глуп был Итинги — большие байдары увидав, сразу прочь бросился. После рассказывал — духи моря, мол, от лютой смерти уберегли. Ага, как же! Больно нужен глупый старик пришлым белым людям! Как никто другой, знал Иттымат — никакие они, белые люди, не демоны и не духи злые, как полагал Итинги, а самый обычный народ, «русичи» или «новгородичи». Жили они тут когда-то, лет шесть-семь назад, Иттымат к ним неоднократно наведывался. Шкуры да якутское золотишко на железные ножи выменивал, выгодное дело. По-русски говорить насобачился немного — не так, чтоб особенно чисто, но ничего — понять можно было. Потом отплыли новгородичи в дальние земли — осталось лишь человек полтора десятка, из которых шестеро умерли от цинги в первую же зиму, еще двух задрал медведь, четверо утонули, перевернувшись с челном, а уж остальным — старикам да мальчишкам — умереть сам Иттымат помог: заехав в гости, лично заколол сонных острым ножом, все железо забрал себе — выгодно обменял по весне на целое стадо оленей. Когда убивал, не поленился трупы подальше отвезти в тундру — на поживу зверю, так что в избах ничьих костей не было, потому и не боялся Иттымат новых русичей, знал хорошо — среди них тоже разного народу полно, есть кто поумней, есть — не очень, а есть и совсем глупые, типа охотника Итинги. Вот ехал теперь — до больших зимних холодов успеть хотелось — в нартах шкурки да самородное золотишко. За такое золотишко многие русичи родного брата убьют — о том тоже знал Иттымат, на большую прибыль надеясь.
— Хэк! Хэк! — закончив петь, подогнал олешек. — Ва-ах, моржовая задница! — выругался, увидев вдруг за сопкой у леса чужую ярангу. Узнал сразу — оленные чаучи-чукчи. Не любили чукчи эвенков, а уж Иттымата вообще терпеть не могли. Вскинул Иттымат хорей — побыстрей объехать ярангу, да не тут-то было: выскочили из яранги сразу трое — видно, чужих оленей услыхали. Двое мальчишек, один повыше, широкоплечий, в богатой парке — настоящий богатырь. Кажется, встречал его Иттымат еще по весне на большом оленьем празднике. Так и есть. Узнали и Иттымата. Дождались, когда подъехал ближе, поздоровались, однако в ярангу не пригласили — обида. Ну, обида на малице не виснет. Не показав вида, слез с нарт Иттымат. — Все ль здоровы в стойбище? Приносят ли важенки оленят? Камлает ли еще старый Чеготтак? Здоровы все в стойбище чаучей, и важенки оленят приносят, и Чеготтак камлает, спасибо за заботу. Только вот лучше уважаемому Иттымату к белым людям не ездить. Говорят, болезнь у них какая-то неведомая, видно, наслали духи. Так что лучше не ездить туда Иттымату, лучше не ездить. Совет этот сопровождал коренастый — Иттымат вспомнил: Ыттыргыном его зовут — весьма красноречивыми жестами, расшифровывающимися однозначно: убирался бы ты, хитрый проныра, из этих мест подобру-поздорову. — Да, позабыл я, — спохватился вдруг Иттымат. — Мне ж в гости надо, в стойбище на Чокырдахе-реке, свадьба там. — Вот, вот. Езжай, — бесстрастно кивнули чаучи, а Ыттыргын победно ухмыльнулся. Ухмыляйся, ухмыляйся, молодой дуралей, не родился еще в тундре человек хитрей Иттымата! Повернул Иттымат упряжку, прыгнул в нарты да погнал назад: — Хэк! Хэк! По пути оглядывался незаметно — ага, так и есть, бежит за ним малец-чукча. Ну, беги, беги, коли ног не жалко. Два дня ехал назад Иттымат. Не торопясь особо ехал, останавливался часто, отдыхал. Два раза светало. Два дня бежал за ним чукча-чауча. Два дня бежал, на третий исчез — устал, наверное. Хмыкнул Иттымат, надрезал пристяжному оленю вену, попил свежей кровушки да резко повернул вправо, к большой соленой воде. |
