Он произнес довольно холодным тоном:

— Ты мог бы положиться на меня в любом случае, сайон Торн. Что за нужда в поддельном документе и к чему хитрить и посылать тайного гонца?

— Это всего лишь мера предосторожности, старина. Поверь, я ни капли не сомневаюсь в твоей воинской доблести. Не забудь, что я видел тебя в бою. И к тому же если нас все-таки убьют, то мы сможем умереть, зная, что наша смерть не только не поможет Зенону и его прислужникам Страбону и Рекитаху осуществить свои вероломные планы, а и помешает им. Теодорих получит свой договор и все, что было обещано ему и нашему народу.

Не слишком-то смягчившись, Дайла заметил:

— Лучше бы нам не умирать. Я приложу усилия — и все наши люди приложат, — чтобы нам избежать такого конца.

— Полностью с тобой согласен, лучше не умирать. А теперь проследи за завтраком, пусть все как следует наедятся. Последняя добрая трапеза за счет Зенона.

Я сам наелся и лично отправил Амаламене полный поднос, и — после того как принцесса приняла мандрагору — потребовал, чтобы она хоть что-нибудь проглотила, хотя и не смог заставить ее съесть много. Затем, в первый раз, делая все так, как меня научила Сванильда, я поменял повязку на ее страшной ране. Мне пришлось заниматься этим, несмотря на все протесты Амаламены, что она способна сделать это сама, и пока я менял повязку, бедняжка отвернулась, сжала кулаки, зажмурилась и тряслась всем телом, совершенно уничтоженная стыдом и смущением.

Я постарался игнорировать тот факт, что постоянно прикасаюсь к дрожащему обнаженному животу красавицы-принцессы, что вижу ее пупок и интимные части, едва прикрытые серебристым пушком волос. Я жестко напомнил себе, что теперь Амаламена — моя любимая сестра, что ее тело не слишком отличается от моего и требует всего лишь моего ухода и сестринской заботы.

После того как старая повязка была снята, по всей комнате распространилось невообразимое зловоние. Я не буду пытаться описать внешний вид открытой язвы: мне не хочется даже вспоминать, как она выглядит. Я только скажу, что был рад тому, что мы с принцессой уже поели. Поэтому, какими бы ни были мои чувства, когда я только дотронулся до принцессы, их вскоре сменил болезненный ужас — а затем меня буквально затопила волна жалости. Впоследствии каждый раз, меняя Амаламене повязку, я вынужден был подавлять… нет, не похоть или вожделение, не страстное любопытство и даже не тошноту из-за отвратительного зрелища — но порыв расплакаться, потому что бедняжка разлагалась еще при жизни.

В то утро после моих забот Амаламена была так слаба и изнурена, что мне пришлось помочь ей облачиться в дорожное платье, а затем позвать одного из лучников, чтобы он отнес ее вещи, пока мы с хазаркой помогали принцессе выйти во двор и сесть в ожидавшую ее carruca. Тогда и после я замечал, что Амаламена всякий раз после перевязки слабела все больше. Не знаю, происходило ли это из-за естественного развития недуга, или, может, ее жизненные силы испарялись вместе со зловонием, а может, бедняжка просто каждый раз теряла частичку воли к жизни, однако принцесса ощутимо увядала, день за днем, час за часом. И ей требовалась все большая доза мандрагоры, чтобы уменьшить боль.

Хотя в то утро принцесса, казалось, наслаждалась нашим торжественным проездом по городу, от xenodokheíon до Золотых ворот, вместе с музыкантами и дворцовыми слугами, марширующими впереди и позади нашей колонны. Она подняла занавески в своей повозке и таким образом могла любоваться видами и махать рукой людям, которые смотрели, как мы проходим мимо них.