Через два часа пути, когда тропинка вывела на большую дорогу, отряд неожиданно остановился. Впереди послышались радостные восклицания: к нападавшим присоединился второй отряд, разгромивший соседнее селение. Приведенные им пленные и взятые в плен в селении Цолчене были согнаны вместе, и колонна, увеличившись почти вдвое, двинулась дальше. На этот раз они шли по дороге, и идти стало немного легче. Но Хун-Ахау, по-прежнему погруженный в мольбы, даже не заметил этого.

После еще трех часов пути, извиваясь, словно гигантская змея, колонна свернула с дороги и углубилась в лес. Здесь был дан приказ остановиться и сделать привал. Весь груз был сложен вместе, и около него стали часовые. Предводитель отряда и самые знатные воины устроились несколько поодаль. Пленных расположили в середине огромного кольца из отдыхавших воинов так, что пройти мимо них незамеченным было невозможно. Но большинство захваченных было настолько подавлено несчастьем и разбито усталостью, что, едва лишь освободившись от ноши, они бросились на землю и лежали без движения. Только несколько человек беспокойно бродило среди лежавших, разыскивая родственников или хотя бы знакомых.

Около Хун-Ахау остановилась какая-то фигура, и знакомый голос произнес;

— А! Индюшонок из Ололтуна! Как ты сюда попал?

Юноша приподнялся на локте, удивленно посмотрел на говорящего. Перед ним стоял его недавний противник, воин Шбаламке. Правая рука его, очевидно поврежденная, висела плетью, но голос его был спокоен, и он даже чуть-чуть улыбался.

Что-то теплое шевельнулось в груди Хун-Ахау. Никакой злобы к Шбаламке он уже не чувствовал. Ссора в Ололтуне, так огорчившая и заботившая его несколько дней тому назад, казалась ему теперь чуть ли не приятным событием. Ведь она была до того…

— На наше поселение напали и разграбили его, а меня захватили, — сказал Хун-Ахау. О судьбе отца он умолчал, потому что все еще надеялся, что его просьбы тронут богов.

Шбаламке присел около него на корточки, на мгновение зажмурился от боли в руке.

— А я возвращался из Тукульха в Ололтун, и они схватили меня на дороге. Одного я успел уложить, но потом мне сильно повредили руку. — Он понизил голос и продолжал значительно: — Как только об этом нападении узнают в Ололтуне, вдогонку будет послан большой отряд, и нас отобьют. Я уверен, что еще до захода солнца мы будем дома!

Хун-Ахау не отвечал. Новая надежда, вспыхнувшая в нем после слов молодого воина, заставила его вспомнить и другое: а что он найдет дома, если их освободит отряд из Ололтуна? Живы ли мать и младшие брат и сестра, уцелел ли от пожара их дом, чем они будут питаться? И глубокая тоска об отце, о родных нахлынула на него. Неужели он никогда их больше не увидит? Отец поручил ему заботиться о матери, а как он выполняет приказание? Может быть, не нужно было бросаться в гущу сражения? Зачем, зачем он не послушался отца!

Шбаламке увидел по лицу юноши, что тот что-то не договаривает, что он думает о чем-то более горьком, чем плен. Воин встал и на прощание кинул:

— Помни, что я здесь и всегда помогу тебе, если смогу! А о нашей ссоре забудь, мы оба были неправы!

Хун-Ахау благодарно кивнул ему головой; он по-прежнему еще не мог произнести ни одного слова. Проводив взглядом медленно удалявшегося Шбаламке, он уткнулся лицом в землю, чтобы не видеть довольных и веселых лиц вражеских воинов. Родной, бесконечно знакомый запах земли немного успокоил юношу.

Через час был дан приказ отправляться, но перед тем как выступить, все пленные были поделены предводителем на две большие группы. Начальник отряда медленно переходил от одного пленника к другому, тщательно рассматривая каждого, а иной раз и щупая мускулы. Более молодых и крепких он отгонял направо, пожилых и слабосильных — влево. При виде Хун-Ахау он одобрительно прищелкнул языком и, не раздумывая, направил его в правую группу.