Спешно был созван совет знатных родов, который после долгих прений постановил (основываясь на достигнутой раньше тайной договоренности): временным правителем Тикаля — до совершения официальной коронации — считать владыку Ах-Меш-Кука; его наследником и преемником, ахау-ах-камха — владыку Ах-Печа. Были удовлетворены (хотя и не без споров) и притязания и пожелания других членов совета. По всем улицам Тикаля помчались быстроногие и звонкоголосые глашатаи, возвещавшие о смерти правителя и воцарении Ах-Меш-Кука.

Дел у совета оказалось немало. Ах-Каоку, впервые присутствовавшему на таком блестящем собрании, было поручено довести до конца похороны верховного жреца и позаботиться о погребении царевны Эк-Лоль. По предложению Ах-Печа ее решили захоронить в том же храме Покоб-Иш-Балам, в одном склепе с верховным жрецом. Ах-Меш-Куку предстояла более трудная задача — устроить торжественные похороны правителя, но он и был заинтересован в этом больше других: только после этой церемонии могло состояться его возведение на престол Тикаля.

Уже к концу заседания кто-то обратил внимание, что среди присутствующих нет накона. Стали выяснять, где он. Оказалось, что сразу же после смерти правителя након, собрав большой отряд наиболее опытных воинов, ушел из Тикаля в неизвестном направлении. Многим это не понравилось. В довершение ко всему придворные царевича Кантуля, тщетно проискав его тело, явились в совет и заявили об этом странном обстоятельстве. Начали допрашивать очевидцев (об Ах-Каоке не вспомнили). Те путались и совершенно явно сочиняли небылицы. Дело все больше и больше запутывалось. Только Ах-Меш-Кук, по-прежнему с улыбкой на лице, уверял, что никаких оснований для тревоги нет, что накону стало известно о волнениях в одном из подчиненных городов, и он туда выступил, а тело царевича унесено каким-нибудь преданным слугой. По его приказанию, выраженному в форме учтивого совета, участники совещания наконец разошлись по домам.

Время близилось к вечеру; Хун-Ахау и его товарищи еще ничего не знали о случившемся. После длительных упражнений они, ожидая еды, отдыхали. Шбаламке, уединившись с Хун-Ахау, горячо убеждал в чем-то своего названого брата.

— Мы скажем, что ты сын правителя Ололтуна, случайно попавший в плен, — говорил он.

— Я не хочу этого, — ответил Хун-Ахау.

— Почему? — искренне удивился Шбаламке.

— Ты же знаешь, что я не из знатного рода, мой покойный отец был простым земледельцем.

— Так это знаю только я, а никто больше знать не будет! А что ты сейчас раб — это ничего не значит! Немало было случаев, когда и царевны становились рабынями. Военное счастье переменчиво…

— Нет, — сказал Хун-Ахау, — не хочу!

— Почему же, — настаивал Шбаламке в отчаянии, — почему ты упрямишься?

— Я хочу быть сыном своих родителей, а не чужих. Я горжусь своим отцом и своими предками. Мой отец погиб, защищая родное селение, а трус — правитель Ололтуна — не послал нам на помощь ни одного воина!

— Как хочешь, — огорченно произнес после паузы Шбаламке, — но, поверь мне, ты отказываешься напрасно. Было бы так хорошо. Ты взял бы в жены царевну…

Внезапно перед хижиной появился Цуль с низко опущенной головой. Волосы старого раба были растрепаны, а вид так необычен, что у Хун-Ахау почему-то дрогнуло сердце.

— Что случилось, Цуль? — спросил он, подбежав к старику.

Старый раб поднял голову, и юноша с ужасом увидел, что из глаз его медленно катятся крупные слезы.

— Убили ее, — пробормотал он, — убили мою дочку, мою маленькую девочку…

Хун-Ахау схватил Цуля за плечи, с силой потряс его.

— Кого убили? Говори ясно!

Подошел Шбаламке, стал молча рядом.