«После войны М.Н. переехала в верхний этаж нашего церковного дома – часто она мне говорила, как она благодарна Господу, что ей дано последние годы жизни провести под кровом столь любимого ею храма… А сколько интересных воспоминаний у нее было о России, и как много М.Н. самой пришлось перенести горя и трудностей. И уходили от нее как-то успокоенные, будничная жизнь казалась легче…»

30 октября 1948 года, когда скончалась Мария Николаевна Толстая, хорошо знавший ее священник отец Мефодий так помянул ее перед отпеванием:

«…из хорошей аристократической семьи (княжна Мещерская), она соприкасалась с царским двором и была фрейлиной Императрицы Марии Феодоровны. Много горя перенесла она в жизни: потерю детей, смерть мужа, убийство 15-летней дочери, тюрьму, голод, почти нищенское существование. Но ничто не сломило ее. Она была крепкой веры человек. Как она служила церкви и людям! Приняла тайно монашеский постриг, но это не отдалило ее от людей. Обо всех она помнила, обо всех заботилась… Большой человек была Мария Николаевна, большая и глубокая была жизнь ее души… не только в храме проявлялась ее забота и сочувствие: мы знаем, как она, старая и слабая, отправилась однажды, узнав о душевнобольном человеке, который заперся у себя в комнате верхнего этажа и никого к себе не пускал. Мария Николаевна пошла к нему, он ее впустил, и она содействовала устройству его в больницу. Многое другое мы знаем, но многого мы и не знаем».

«Многого мы и не знаем…»

Помню, как, возвращаясь однажды летом из Сент-Женевьев-де-Буа и отчаявшись дождаться местного автобуса до станции, поднял я руку по старой бродяжьей привычке, и остановилась машина… «Я к станции не еду, я вас подброшу в Париж», – сказала мне по-русски симпатичная средних лет дама, сидевшая за рулем. Оказалось, что это внучка Марьи Николаевны Ольга Павловна Толстая. Дорогой я услышал историю ее отца, Павла Николаевича. Он был из «эмигрантских детей», которых так неудержимо тянуло назад, на родину. А тут еще специально приехал звать изгнанников назад в Россию граф Алексей Николаевич Толстой, известный некогда всей эмиграции писатель. Звал возвращаться, потому что там молочные реки и кисельные берега, и он вот, например, граф, а как сыр в масле катается… Так что Павел Николаевич, измученный ностальгией, и поехал…

– Что, расстреляли? – спросил я.

– Да, – сказала Ольга Павловна. – Откуда вы знаете?

– Догадываюсь… Наслышан…

Сердце у меня сжалось, потому что я подумал о Марье Николаевне, которой было уже тогда за семьдесят: еще сын, еще один… Господи, что за мука…

Курбевуа

Парижский Манхэттен Музей Ройбер-Фульда • Память казачьего полка

На бедный пригородный Курбевуа (Courbevoie) наступает с юга парижский Манхэттен 70-х годов прошлого века, стеклянный многобашенный квартал Ла Дефанс. Я посетил этот бетонный лес во время первого своего парижского визита четверть века назад и тогда же понял, что меня не потянет больше ни в Нью-Йорк, ни в Токио. Впрочем, «на вкус, на цвет…».

Самые патриотичные из французов скорбят о том, что так непоправимо испорчен пейзаж, на фоне которого нация получила в свое владение в 1840 году величайшую ценность – прах Наполеона. Иные, менее патриотичные и более оптимистично настроенные граждане, усердно пытаются отыскать, что же тут все-таки уцелело от пейзажа. Среди наиболее выразительных останков называют скульптурный фронтон, украшавший центральное здание швейцарской казармы, построенной в XVIII веке при Людовике XV на нынешней площади Шаррас. Собственно, здания казармы заняты ныне под торговый центр, бассейн, отель и бесчисленные госучреждения (не забудьте, что во Франции больше чиновников, чем в любой европейской стране), но старый фронтон перенесен в парк де Бекон, поближе к берегу Сены.