|
Работа была ответственная и до крайности утомительная, ведь не одни только сибиряки съезжались на тот же предмет в краснозвездную столицу, но и другие иногородние граждане, потому что у всех дети. Промаявшись до закрытия магазинов в очередях тогдашнего бермудского треугольника столицы (ГУМ, ЦУМ, «Детский мир»), бедная А., прежде чем лезть в переполненный поезд метро и пилить на ВДНХ, где ей удалось снять койку, заходила перевести дух в самое спокойное и безлюдное учреждение столичного центра – в Музей Ленина (куда у нее, по известному вам стечению обстоятельств, был служебный пропуск). В музее она присмотрела несколько совершенно безлюдных уголков, где можно было, свалить мешки и сумки, сесть в кресло, снять туфли и дать отдых конечностям (самые крепкие в мире ноги были тогда, по авторитетным признаниям, у советских женщин). Идеальным в этом смысле был кинозал, там всегда было пусто, полутемно и прохладно (и то подумать, кто из советских экскурсантов пойдет кино смотреть про Ленина, если они про него уже с октябрятского возраста насмотрелись до тошноты). Но вот однажды, когда сен-жерменская (тогда еще шушенская) подруга моя А. сидела вот так одна, босоногая, набираясь мужества для далекой поездки на ВДНХ, в зал, в сопровождении странной и явно не нашей толпы, решительно вошла какая-то сотрудница, зажгла верхний свет и сказала противным голосом, что все посторонние советские товарищи должны немедленно очистить зал, потому что братская зарубежная делегация будет здесь смотреть фильм про Ильича. И вот тут в душе у вполне зрелой, идейно подготовленной женщины-гида, какой была к тем годам А., назрел бунт неповиновения. Может, не было сил подняться, может, стыдно было при не наших людях авоськи свои по залу собирать, а может, задело ее слово «посторонние», потому что была она, что ни говори, коллега-лениноведка, хотя бы и не столичная. В общем, она не двинулась с места, какие-то люди сели с ней рядом, лопоча с еврейским акцентом, а свет в зале сам собой внезапно погас, потому что начался фильм. Мало-помалу успокоившись, А. осмотрела свою нерусскую соседку (старушка божий одуванчик, в огромных очках, не иначе как ихняя коммунистка-проф-союзница) и даже стала от нечего делать глядеть на экран. И вот тут-то соседка склонилась к ее уху и спросила ее сперва на своем еврейском (который оказался французским), а потом уж на совсем неважном английском (за который у А. всегда были одни четверки), проявляя, надо признать, довольно малую степень политической сознательности:
– А кто этот лысый человек, который там все время бегает, бегает, бегает? – Так это он и есть, наш Ильич, – сказала А. – Он почти, можно сказать, с ранней юности был лысый. Потому что мысли. И все время борьба… Отзовисты, богостроители, оборонцы, меньшевики… – Да, да, борьба, – сознательно кивнула старуха. – У меня племянник занимается французской борьбой. Тоже рано стал лысый… – То-то, – сказала А. – Легко ли? Тут любознательная старушка спросила, кто эта малокрасивая женщина, которая тоже появляется на экране. – Так это ж Надежда Константиновна, его жена, вайф по-вашему. У нее какая-то была, конечно, болезнь, но про это экскурсия наша умалчивает. Как и про нацвопрос у самого Ильича – кто он был? Для этого надо искать в спецхране… Конечно, легко догадаться, что, когда касалось сложных объяснений, моя знакомая А. без всякого смущения переходила на родной русский язык, и это ее многоязычие вызвало у зарубежной коммунистки (приехавшей специально восхищаться) особенно глубокое восхищение. – Какая вы молодая, – сказала она, – и какая грамотная. – В темноте-то мы все молодые, – сказала моя подруга А. – Но в общем, конечно, еще не старая. А что до образования, то у нас у всех высшее… Смотрите, смотрите, сейчас хоронить начнут Ильича… – Вот и у нашего Шарля жена умерла, – сказала старушка грустно. |
