— А передо мною вы можете унижаться, да? — крикнул он с негодованием. Перед рабом королева раздевается донага, да? Раб — не человек, не так ли?

Испуганная этим взрывом возмущения, она отступила назад, бледная, дрожащая.

— Вот здесь! — крикнул Пагель, показывая на дверь. — Вот здесь, в моей постели, умер вчера вечером лесничий Книбуш, служа вам, сударыня! Вы, должно быть, знали его с детских лет; с тех пор, как вы мыслите, с тех пор, как вы говорите, человек этот работал ради вас и ваших несчастных марок, он изнывал от страха, он мучился, — спросили вы хоть раз, что он выстрадал, как он умер, как томился? Хоть словечко об этом проронили? Нейлоэ стало для вас адом! А думали вы, каким адом оно было для этого старика — ведь он-то сбежать отсюда не мог — он и не сбежал! Он приполз на четвереньках, он до последней минуты выполнял свой долг…

Она стояла бледная, вся дрожа, у стены. Смотрела на него широко раскрытыми глазами…

— Я дезертир? Я трус? — все яростнее кричал он и все сильней чувствовал, что нервы сдают. Он и не хотел и все же должен, должен был все высказать, наконец-то высказать.

— Что вы знаете о трусости и о мужестве? Я тоже считал, что знаю. Я думал, что быть смелым — значит стоять прямо, когда рвется граната, принести, как собачка поноску, осколок гранаты… Теперь я знаю, что это глупость и пустое удальство; быть смелым — значит терпеть, когда уже мочи нет терпеть. Смелым был вот этот старый трус, который здесь умер.

Он бросил на нее быстрый светлый взгляд. Он сказал:

— Но должно быть что-то большое, ради чего стоит быть смелым. Должно быть какое-то знамя, за которое стоит бороться. Где ваше знамя, фрау фон Праквиц? Вы бежите первая!

Настало долгое, унылое, тяжкое молчание. Пагель медленно подошел к письменному столу, он сел, он уперся головой на руку.

Ну, хорошо, он заговорил, все, что накопилось за последние недели, высказано, — а что дальше?

Женщина отделилась от стены, она тихонько подошла, легко положила ему руку на плечо.

— Господин Пагель! — тихо сказала она. — Господин Пагель, — все это верно, я эгоистичная, трусливая, легкомысленная женщина, — не знаю, сейчас ли только я стала такой, но я такая, вы правы. Но ведь вы-то не такой, господин Пагель, ведь вы другой, не правда ли?

Она ждала долго, но он не отвечал. Плечо под ее рукой не шевельнулось.

— Будьте же еще раз тем, чем вы были до сих пор: юным, самоотверженным, — не для меня, господин Пагель, у меня действительно нет знамени для вас. Но я надеюсь, что вы останетесь в Нейлоэ до тех пор, пока не вернутся мои родители. Я прошу вас перебраться на виллу. Господин Пагель, я все еще надеюсь, что Виолета в один прекрасный день постучится в ту дверь… Не уезжайте! Пусть усадьба не будет совсем одинокой, когда она вернется…

Снова продолжительная тишина. Но уже другая тишина, полная ожидания. Фрау фон Праквиц сняла руку с его плеча, она сделала шаг к двери. Он молчал. Она сделала второй, третий шаг, она взялась за ручку двери — тогда Пагель спросил:

— Когда приедет ваш отец?

— У меня с собой письмо к отцу. Я еще сегодня опущу его во Франкфурте. Я думаю, отец сейчас же вернется, как только узнает, что мы уехали. Значит, через три-четыре дня.

— До тех пор я побуду, — заявил Пагель.

— Благодарю вас. Я это знала.

Но она не уходила, она медлила, она ждала…

Он пошел ей навстречу. Он устал от всяких околичностей.

— Насчет денег, — сказал он коротко. — В кассе у меня около ста рентных марок, вы их получите.