– Я тебя понимаю. Все время понимал.

– Ройбен, теперь мне хочется жить. Хочу быть живой. Разве ты не видишь – я всеми фибрами своего существа хочу быть живой, и, ради тебя и меня, это и есть жизнь.

Он совсем было решился взять ее на руки и внести обратно в дом, но она сама отступила и вскинула руки к лицу. Ночная рубашка на ней совсем промокла и облегла грудь, прядки волос влажно темнели на лице. Ройбен сам продрог до костей, но это было не важно.

– Нет, – сказала она, отступив, но продолжая крепко сжимать отвороты его куртки. – Послушай, что я скажу. Ройбен, я ни во что не верю. Я не верю, что когда-нибудь снова увижу отца, или моих детей, или мою сестру. Я думаю, что они ушли навсегда и без возврата. Но я хочу быть живой. А для меня это значит, что мы не умрем.

– Я понимаю, – сказал он.

– Теперь мне не все равно, ты понимаешь?

– Да, – ответил он. – И, Лаура, я хочу понять больше. И пойму больше. Обещаю тебе. Так и будет.

– А теперь иди, пожалуйста, – сказала она. – А я скоро вернусь домой.

По пути к автомобилю он прошел мимо Тибо. Дородный и внушительный Тибо в блестящем черном плаще и с зонтиком, большим черным зонтиком, стоял под могучей дугласовой пихтой; возможно, Тибо кивнул ему, но он этого не заметил. Он просто сел в машину и поехал на север.

2

Домой он добрался к десяти часам; в доме было радостно, в воздухе витал густой приятный запах гирлянд из вечнозеленых растений, которыми были оплетены снаружи камины, где, как обычно, горел огонь, и в главных залах радостно сияло множество светильников.

Феликс, Маргон и Стюарт, сидя за обеденным столом, наскоро обсуждали планы на предстоящие Святки; перед ними лежали какая-то карта или схема на листе оберточной бумаги, пара желтых блокнотов и авторучки. Джентльмены щеголяли в пижамах и халатах с шелковыми отворотами, по моде Старого Света, а Стюарт был в своей любимой темной фуфайке и джинсах. Он выглядел точь-в-точь как добропорядочный американский подросток, случайно попавший в эпизод из фильма Клода Рейнса.

Увидев эту сцену, Ройбен тайком улыбнулся. Ему было очень приятно видеть их такими оживленными, такими счастливыми при ярком свете, приятно было обонять аромат чая и кексов и все те запахи, которые теперь ассоциировались у него с домом – воска, полироля, дубовых дров, горящих в каминах, и, конечно, свежий запах дождя, которому всегда удается пробраться в этот большой дом, этот дом с его сыроватыми темными закоулками, который впускал в себя очень многих, но очень мало кого принимал по-настоящему.

Пожилой камердинер, француз Жан-Пьер, принял у Ройбена мокрый плащ и тут же поставил для него на стол чашку чая.

Ройбен сидел молча, рассеянно попивал чай, думал о Лауре, вполуха слушал, изредка кивая, разговор о планах на Рождество и почти не замечал, что Феликс, увлеченный новым занятием, просто лучится радостью.

– Вот, Ройбен, ты и дома, – бодро воскликнул Феликс, – и пришел как раз вовремя для того, чтобы услышать о наших грандиозных планах, одобрить их и дать нам свое дозволение и благословение. – Он пребывал в своем обычном блеске, его темные глаза сверкали добродушным юмором, глубокий голос был исполнен ненаигранного энтузиазма.

– Дома, но смертельно устал, – сознался Ройбен. – И заснуть все равно не смогу. Возможно, эта ночь как раз подходит для того, чтобы мне побыть одиноким волком, Ужасом Мендосино…

– Нет, нет, нет, – негромко возразил Маргон. – У нас ведь так хорошо все получается, когда мы вместе, не правда ли?

– Вы хотите сказать – когда мы вас слушаемся, – уточнил Стюарт.