Волкодав долго молчал, потом ответил:

– Черемуха цветет.

Вот уж чего ему совсем не хотелось, так это говорить. Вдобавок ко всему говорить было больно: помятые ребра невыносимо отзывались на каждое движение, на каждый вздох.

– Черемуха, – повторил волшебник и блаженно улыбнулся.

Девочка бросила обсыхать еще один орех и выбралась из воды:

– Нарвать тебе, господин?

– Что ты, – испугался слепой. – Она живая… пускай цветет.

Оба говорили по‑веннски: волшебник – очень чисто, девочка – с сильным южным акцентом. Волкодава раздражала их болтовня. Он отвернулся, успев, впрочем, заметить, как девочка подсела к волшебнику, вытащила гребешок и принялась расчесывать и охорашивать его длиннющую бороду.

Вчера большой и сильный мужчина едва не остался на верную смерть в подземелье – ну как было не повиснуть с плачем у него на шее? Зато сегодня помощь и ласка требовались другому, и этот другой был, в отличие от него, разговорчив и добр.

– Волкодав прав, а Людоед – нет, – снова совсем неожиданно подал голос волшебник. Обращался он, кажется, к девочке, но Волкодав даже вздрогнул – сначала от удивления, потом от боли в боку:

– Что?..

Своего имени он им не называл, это уж точно.

– Ничего, – с непритворным удивлением ответил волшебник. – Прости, если я обидел тебя. Я вспомнил присловье твоего народа, кажется, единственное про Людоеда… Кто ты, юноша?

Этим словом Волкодава не назвал бы ни один зрячий. Интересно, что сказал бы волшебник, если бы мог видеть его шрамы, седину в волосах и сломанный нос. Отвечать не хотелось, и Волкодав промолчал. Но отвязаться от бывшего узника, вдосталь намолчавшегося в клетке, оказалось не так‑то просто.

– Сначала, – продолжал тот, – я принял тебя за грабителя. Когда ты вернулся с девочкой, я решил было, что ты ее родственник. Но вы с ней из разных племен, и, по‑моему, ты ей не жених. Прости мое любопытство, юноша, – кто ты?

Волкодав молча отвернулся. Чего бы он ни отдал за то, чтобы снова оказаться в одиночестве.

– Ну, а ты, дитя? – спросил волшебник. – Как тебя звать?

Волкодав прислушался.

– Ниилит, господин…

Волкодав решил про себя, что это имя удивительно ей подходило. Полевые колокольчики на закатном ветру: Ниилит…

– Откуда же ты?

– Из Саккарема, господин… Я сирота.

Такого не бывает, сказал себе Волкодав. Сирота – это когда совсем, никого нет, ни двухродных, ни трехродных, ни по отцу, ни по матери… когда вовсе некому заступиться.

– Мои родители умерли во время мора… да будет коротка их дорога и широк мост, – продолжала она тихо. – Дядя с тетей вырастили меня. Они были добры ко мне. Они хотели продать меня в жены соседу. Потом приехали торговцы рабынями, и меня продали им…

Племя Волкодава испокон веку считало саккаремцев распутным и бесчестным народом, совершенно недостойным щедрого солнца, богатой земли и прочих неумеренных благ, доставшихся им безо всякого на то права, не иначе как по недосмотру Богов. Но чтобы так!.. Чтобы свою плоть!.. Самое святое, что на свете есть!..

Давить надо такую родню.

– Ты хотела бы вернуться туда, Ниилит? – спросил волшебник.

– Нет, нет! – вырвалось у нее. – Я хочу быть с тобой, господин… и с тобой, господин. – Это относилось уже к Волкодаву, и его губы тронула кривая усмешка. – Да прольется дождь вам под ноги…

– Хорошенькие мы господа, – негромко засмеялся волшебник и тотчас поправился: – Я, по крайней мере.