Ну, в этот день мы уже больше ничего не слышали, что там рассказывал нам учитель. Все сидели и на пальцах подсчитывали, сколько недель осталось до рождества, и гадали, что за штука дальновид.

После урока мы это узнали. Учитель разрешил нам заглянуть в его кабинет, где находится этот самый дальновид. У него, как у фотоаппарата, было три ножки и длинная медная труба. А на обоих концах трубы по глазу из блестящего выпуклого стекла.

Лаци Таран, как человек, повидавший свет — его каждый год на рождественские каникулы отец отвозил в Будапешт погостить у бабушки, — сразу же закричал:

— Так это же телескоп! Я такой в Пеште видел, в магазине «Оптика». Астрономы через него на звёзды глядят.

Этого только и надо было господину наставнику! Ничто не выводило его так из терпения, как иностранные слова. Ведь он, бедняга, до того уже дошёл, что артезианский колодец называл не иначе как «водометной глубинной скважиной». Слово «трембита», казавшееся ему недостаточно венгерским, он заменил «медной гуделкой» и даже слесаря именовал «замочный умелец».

А тут он и вовсе взбеленился. Побагровел, как индюк, и выгнал нас прочь из своей «рабочей комнаты».

— Никаких «телескопов», никаких «витрин», никаких «оптических магазинов»! Для вас есть только дальновид, «оконная показница» и «лавка устройств для смотрения».

Больше наставник и не заикался о своём дальновиде. Зато у нас только и было споров, что о нём. Всякий ли может в него смотреть и что в него можно увидеть на небе? А самое главное: кому из нас он достанется?

Желающих получить в подарок дальновид было немало, но в конце концов всерьёз рассчитывать на него могли только двое: Посошок и я. Но зато и определить, кто из нас двоих лучший ученик, было бы делом нелёгким. Тщетно надеялся я, что Посошок хоть по какому-нибудь предмету да отстанет — он так ни в чём мне и не уступил. Оставалась у меня единственная надежда на последнюю контрольную по арифметике. Писали мы её утром, в самый канун рождества. Как я надеялся, что Пети Палишок сделает хоть одну ошибку! И надежда моя ещё больше укрепилась, когда я утром взглянул на него. По всему было видно, что Посошок заболел: бледный, глаза ввалились, руки синие, словно он озяб. Хотя и это вполне возможно: в его тоненьком зипунишке было столько дыр-окошек, что теплу там мудрено было задержаться.

И всё же Посошок не сделал ни одной ошибки в своей работе по арифметике, даже самой пустяковой.

В учительской, когда я туда вошёл, не было никого, кроме дальновида. Он приветливо посмотрел на меня своим стеклянным глазом, и мне даже показалось, что он прошептал, чуть наклонившись ко мне:

— Эй, мальчик в шубейке, хотел бы я стать твоим, если ты действительно ловкий малый!

«Ладно, сейчас я тебе докажу, какой я ловкий, — подумал я и окунул перо в чернила. — Нет уж, дружок Посошок, дальновида тебе не видать».

И я аккуратно переправил в работе Пети Палишока несколько единичек на четвёрки. Только в самом конце испуганно выронил перо: будто кто-то дёрнул меня за рукав шубейки.

И в это же время в коридоре послышались торопливые шаги. Я поспешно закрыл тетрадь. В кабинет вошёл господин учитель.

— А ты чем тут занимаешься так поздно? — посмотрел он на меня вопросительно. У наставника были добрые глаза, но мне показалось, что они пронзают меня насквозь как пики; мне сделалось жарко и тесно в шубейке, всё в глазах у меня закружилось.

— Дальновид смотрит на меня, — едва смог выдавить я.

— Как? — рассмеялся наставник.