И с этим прикосновением я вдруг понял, сколько духовной энергии понадобилось Флоре, чтобы прийти сюда. Ее прошлая отдаленность, постепенное приближение к коттеджу было не более чем видимым (или призрачным) проявлением ее стремления материализоваться, аккумулированием психических сил, отливкой духовного существования в осязаемую форму. И каким‑то образом я понял, что происходящее в Грэмери этой ночью позволило ей сломать последний барьер между духовным и физическим миром.

Я увидел все это в ее заоблачных глазах, словно эта дымка и была самими ее мыслями. И я понял, что ее присутствие согрело меня, как это бывало в прежние времена в Грэмери, когда ее фигура виднелась лишь отдаленной призрачной тенью.

Флора приблизилась, ее рот раскрылся, и опять я не понял, то ли услышал слово, то ли почувствовал мысль.

Что бы это ни было, но оно говорило:

– Ты...

И тут, прямо у меня на глазах, Флора Калдиан начала разлагаться. Как будто вся ее психическая энергия к этому моменту выгорела, последнее усилие, приведшее ее в Грэмери, исчерпало все силы, и теперь процесс двинулся вспять, вниз, продвижение к физическим чувствам пошло назад, словно перематывалась назад видеопленка. Вскоре я уже радовался, что не приблизился к Флоре, когда видел ее у леса наблюдающей за Грэмери.

Морщины на ее лице и руках углубились, а потом отвалились, оставив лишь еле заметные следы, ее плоть стала... распадаться. Чувства выходили из глаз, словно облачка соединялись с обволакивающим туманом. Ее руки у меня на плечах задрожали, заколотились, отбивая неправильную барабанную дробь, кожа стала восковой, блестящей, как остекленевшее мясо, натянулась, стала тонкой, как бумага, и начала рваться.

Ее разложение происходило так быстро, что заняло не более минуты или двух, но каждая секунда сама по себе была вне времени.

Тело начало гноиться.

Там, где на нее садились мухи, когда она умерла за кухонным столом несколько месяцев назад, снова появились их личинки. Белые извивающиеся червячки, наедавшиеся и растущие, собирались в нечто единое, непрерывно шевелящееся, в великолепно вымуштрованный полк мельчайших плотоядных. Они исчезали в дырках, которые сами же и проедали.

На меня хлынул страшный смрад, и я задержал дыхание, опасаясь вдохнуть эти испарения.

Плоть Флоры начала сползать, обнажая мышцы и кости, открывая копошащихся внутри тварей. Веки уже не могли удерживать глаза внутри, и глазные яблоки вывалились на обезображенное лицо. Одна рука с моего плеча сползла на грудь, кости пальцев – на них почти не осталось плоти – зацепились за изодранный материал рубашки.

Флора Калдиан сжалась передо мной; фигура, и при жизни бывшая маленькой, стала еще меньше, превратилась в кости и мышцы, слабо соединенные между собой. Вторая рука – скелет второй руки – отвалилась.

В глазнице копошились другие твари, какие‑то черные букашки лезли друг на друга, как кусочки веревки, скручивающиеся и слизистые, пирующие в своей сокровищнице. Челюсть Флоры отвисла, не осталось ничего, что могло бы управлять ее движением, и казалось, что почерневший, сморщенный язык присоединился к рядам ползущих гадов, стал одним из них.

Шаль соскользнула с головы, и белые волосы в беспорядке повисли безвольными пучками, а кожа оставалась лишь островками на сером черепе.

Тело Флоры медленно рухнуло и, слава Богу, прежде чем упало на пол, начало растворяться в воздухе. Одежда, кости и расползающаяся плоть лежали грудой на плитках пола, но через мгновение тоже исчезли. От Флоры Калдиан не осталось ничего, кроме запаха.

Я отшатнулся и крепко ударился о дверной косяк. Вэл недоуменно смотрела на пол. Майкрофт чуть не рухнул на ступеньки. Я видел, что его глаза прикрыты, словно он изнемог, обессилел.