Что же оставалось делать обреченному на смерть Тристану?

Одинокий, нищенски одетый, приплыл он в рыбачьей лодке к дочери короля и назвался вымышленным именем «Тантрис».

— Ему так дорога была жизнь? — спросила Козима.

— Тогда… да.

— Не находите ли вы, что это немного некрасиво?

— Такой поступок был вполне в духе времени, — пояснил Бюлов. — Это ведь не наши современные гуманисты.

Вагнер молчал. Бюлов сказал Козиме:

— Вот видишь: ты его сбила.

— Нет, — сказал Вагнер, — я помню.

Еще бы не помнить, как Тристан впервые увидел Изольду! Но кровь текла из его ран, и он лишился сознания. Изольда обмыла раны неизвестного юноши, умастила их целебным бальзамом, перевязала их и любовалась его бледным лицом, которое покоилось на ее руках. Но по зарубке на мече викинга она узнала своего врага. И так как она поклялась отомстить убийце, то занесла руку с мечом…

— Она выронит меч, — сказала Козима.

— Тебе уже, оказывается, все известно…

— Но, милый Ганс, это только начало. Если Тристан погибнет в первом действии, о чем же пойдет речь дальше?

— Это даже не начало, — сказал Вагнер. — В опере этого не будет. Все начинается с прибытия в Корнуэльс. Родители Белокурой Изольды считали для себя большой честью сватовство короля Марка. И корабль с невестой отплыл от берегов Исландии.

— Как же мы узнаём о прошлом?

— Из признаний Изольды.

— Да, — сказала Козима, — зачем ей мстить за жениха, которого она не любила.

Вагнер впервые внимательно посмотрел на Козиму.

— А какова роль любовного напитка? — спросил Бюлов. — Я что-то не помню.

— Не знаю, — ответил Вагнер. — Мне он совершенно не нужен. Какое зелье, какая посторонняя сила может сравниться с силой взгляда? Зачем любовный напиток тому, кто уже опьянен любовью. Пусть прибегают к нему те, кто не знают любви и недостойны ее…

Он чаще обращался к Бюлову, чем к Козиме, и, видимо, дорожил его мнением. Иногда он как бы забывал о них обоих, но когда приходил в себя, то поднимал глаза прежде всего на Ганса, как бы спрашивая: «Так ли?» Несомненно, он играл для Ганса, а Козима была для него лишь случайной гостьей. Осененная «двойной благодатью» (отец — гений, муж — большой талант), она не имела самостоятельного значения.

— Ну и что же? — подсказала Козима. — Не сдержала клятвы, — а дальше?

— Изольда скрыла свою любовь. Тристан почтительно удалился, как только силы вернулись к нему. А затем начинается опера.

Сидя у фортепиано, Вагнер говорил:

— Теперь я полюбил ночь. В ней великое утешение. Недаром Новалис посвятил ей свои гимны. Все, что при свете дня гнетет нас своей суетностью и ложью, исчезает в благодетельном мраке ночи. И я зову ее, как друга…

Он играл вступление. Козима прислонилась к оконной раме, скрыв лицо за занавеской. Бюлов, сжав ладонями лоб, также напряженно слушал.

Когда музыка смолкла, Вагнер спросил слабым от волнения голосом:

— Не правда ли, ночь и смерть прекрасные сестры?

— Нет! — вскричала Козима. — Я даже не хочу слышать об этом. Смерть — это разрушение, уродство! А музыка полна жизни. Это гимн любви, а не смерти!

— Эта музыка волнует, но не пугает, — сказал Бюлов.

— Смерть не должна пугать, — возразил Вагнер. — Она избавительница!

— Какая бессмыслица! — Козима приложила платок к глазам и порывисто отняла его.