— Поэтому я сначала сделал копии.

— И слава богу! — воскликнул он горячо. — Не следовало бы мне так говорить, но я очень рад, что оригиналы исчезли. Значит, я могу не волноваться о том, что кто-то сумеет воспользоваться ими раньше меня.

— Но вы не воспользуетесь ими, пока жив Фэйрберн.

— Само собой! Я не опубликую ни слова до тех пор, пока он может возразить. Или подать иск.

На этот раз он пересчитывал деньги, и их было немного больше — пятидесятидолларовые и стодолларовые купюры на общую сумму в три тысячи долларов. Я подумал, какого труда ему стоило заработать все эти деньги, и даже подумал, не стоит ли их ему вернуть. Но я поступил так, как всегда поступаю с подобными мыслями. Безжалостно их подавил.

— В книге я обязательно выражу вам признательность, — пообещал он. — Но не буду уточнять, какого рода помощь вы мне оказали.

— Да, — кивнул я. — Лишняя предосторожность не помешает.

Виктор Харкнесс появился в костюме при галстуке и с очень элегантным кейсом в руке. Смотрелся он на тысячу баксов, но, насколько я понял, это была такая же показуха, какую мне пытался всучить для продажи тот сенегалец. В наши дни ни в чем нельзя быть уверенным.

У меня был посетитель — пожилой господин с серебристой бородкой и в берете, поэтому я повел Харкнесса в заднюю комнату, где взял из секретера конверт из плотной бумаги размером девять на двенадцать. Он сел, открыл конверт и извлек несколько листков лиловой бумаги.

— Великолепно, — произнес он.

— Одного не хватает, — заметил я. — Того, что мне пришлось сжечь, чтобы убедить остальных, что они все уничтожены.

— Там, где о бочче и капучино?

— И о глубоком возмущении. Все остальное — здесь.

— Фирма выражает вам глубокую признательность, — сказал он. — И я лично. Наши комиссионные — лишь малая часть этой признательности. Мы уже объявили, что собираемся выставить эти письма на торги, и мы выглядели бы глупо, если бы не смогли этого сделать.

— Вам бы этого не хотелось.

— Разумеется. Но, кроме того, это стало бы невосполнимой потерей для истории литературы и весьма ощутимой — в долларах и центах — утратой для благотворительных фондов, которые являются наследниками Антеи Ландау. Мне только жаль, что они не узнают, сколь многим они обязаны некоему букинисту.

— Легко откажусь от этой чести, — заметил я.

— И возьмете наличными? — Он открыл портфель и достал конверт. — Пять тысяч долларов, как договаривались. Надеюсь, вы удовлетворены.

После полудня я заглянул в продуктовую лавку, купил ланч и отправился в салон красоты «Пудель», а в начале второго я вышел оттуда и повернул налево, вместо того чтобы пойти направо. На углу Бродвея я еще раз повернул налево и через два квартала вошел в кафе. Хильярд Моффет ждал меня в одной из дальних кабинок. Я сел напротив него и выложил на стол — сюрприз! — большой конверт из плотной бумаги.

Он уже поел, а я заказал лишь чашечку кофе. Пока я ждал, когда кофе остынет, он внимательно изучал содержимое конверта. Он воспользовался карманной лупой и не спешил, а когда завершил свое исследование, выпрямился в кресле с сияющим лицом. Черт побери, он же был коллекционером, и прямо перед ним лежало нечто достойное его коллекции. Этого было достаточно, чтобы он просто светился от счастья.

— Когда вы сожгли то письмо, — заговорил Моффет, — у меня просто сердце оборвалось. А когда вы отодвинул экран и показали все остальные письма, письма, которые превращались в пепел, пока вы устанавливали, как одна жалкая женщина убивала двух других не менее жалких женщин, мне показалось, я умру от разрыва сердца.