— В нашем фемейфтве мы дорожийт фвоим нафледием, — гордо поделился Игорь, перехватив его взгляд.

— Ага. Типа… сам поносил, дай другому, аха-ха-ха, — сказал Джереми. Интересно, где он вчера оставил лекарство?

— Очень фмешно, фэр. Но дед часто фказывайт, что пофле вфе бывайт… как фон, фэр.

— Как сон…

— Мафтерфкая фтановийтфя фовфем другая. Без чафов. А Дебильноватый Доктор Фпрыг, который тогда бывайт мафтером моего деда, делайт фовфем не фтеклянный чафы, а извлечение фвета из апельфинов. Вфе поменяйтфя, фэр, да таким ф тех пор и офтавайтфя. Фловно ничего и не бывайт вовфе.

— Но сказка-то осталась!

— Йа, фэр. Нафтоящая мифтификация, фэр.

Джереми уставился на испещренную собственными каракулями простыню. Самые точные часы на свете. И всего-то. Часы, после создания которых отпадет необходимость во всех остальных часах, как сказала леди ле Гион. Человек, создавший такие часы, неминуемо войдет в историю отсчета времени. В книге говорилось, будто бы в эти часы заточили само Время, но Джереми всегда относился ко Всяким Выдумкам снисходительно. Часы просто измеряют  время. Не было ни одного такого случая, чтобы расстояние попадало в плен к рулетке. Часы просто отсчитывают зубчики на шестеренке. Или… на свете…

Свет с зубчиками. Он видел такой во сне. Не тот яркий, небесный свет, а свет в виде возбужденной линии, волнами прыгающей вверх-вниз.

— Так ты сможешь… построить нечто подобное? — спросил он.

Игорь еще раз посмотрел на чертеж.

— Йа, — кивнул он. Потом показал на ту часть чертежа, где были изображены нескольких больших стеклянных сосудов вокруг центральной колонны часов. — И йа знавайт, что это такое.

— Мне сни… мне казалось, они должны как-то искриться, — сказал Джереми.

— Эти фофуды тайное, очень тайное знание, — сказал Игорь, пропуская слова Джереми мимо ушей. — Фэр, где-то здефь можно приобретайт медные штыри?

— В Анк-Морпорке? Легко.

— А цинк?

— В любом количестве.

— Ферную кифлоту?

— В бутылках? Конечно.

— О, йа, должно быйт, умирайт и попадайт небефа! — воскликнул Игорь. — Пуфкайт меня к медь, цинк и кифлота, фэр, и йа показывайт вам такие ифкры!

Тик

— Меня зовут, — сказал Лю-Цзе, опершись на метлу и глядя, как разгневанный тинг заносит руку, — Лю-Цзе.

В додзё воцарилась гробовая тишина. Боевой клич застрял в горле монаха.

— Ли!  Хао-гнг? ОйляяяяОйляяяяОйляяяя…

Монах, казалось, не пошевелился, а просто сложился внутрь самого себя, перейдя из боевой стойки в позу до смерти напуганного, во всем раскаивающегося грешника.

Лю-Цзе наклонился и чиркнул спичкой по его незащищенному подбородку.

— Как тебя зовут, отрок? — спросил он, раскуривая измятую самокрутку.

— Его зовут грязь, Лю-Цзе, — сказал подошедший наставник додзё и дал пинка неподвижно застывшему забияке. — Итак, грязь, ты знаешь правила. Дерись с человеком, которому ты бросил вызов, иначе лишишься пояса.

Юноша в течение нескольких секунд оставался неподвижным, потом очень осторожно, почти нарочито осторожно, показывая, что никого не хочет оскорбить, стал развязывать пояс.

— Нет-нет, нам этого не нужно, — мягким голосом остановил его Лю-Цзе. — Вызов был хорош. Вполне пристойный «Ли!» и сносный «Хай-иии!» Давненько мне не приходилось слышать добротных боевых воплей. Кроме того, мы ведь не хотим, чтобы с него свалились штаны, да еще в такой момент, верно? — Он принюхался и добавил: — Особенно  в такой момент.