|
Свернулась клубком. Намотала на отцовский палец локон своих волос, чтобы удрать ему, если она заснет, было несподручно, и принялась баюкать не то игрушку, не то самого Антона. В грудном мурлыканье послышалось неуловимо родное. Он прислушался. Сбивали переливы голоса индианки. Модуляции накатывали волнами, и Антон представил, что это береговой прибой. Картинка зрительно предстала перед его глазами, он почти ощутил соленые брызги и жаркую истому облизанных волною камней. Его слуха опять коснулся мотив, до боли знакомый. Нет! Не может быть!.. Он не верил своим ушам. Нехитрая мелодия маминой колыбельной. Она повторялась снова и снова. Рефреном ей вторил голос самого моря. Антон обомлел. Это было то состояние души, когда не знаешь, радоваться или пугаться, когда так отчаянно хочется исторгнуть из себя не то смех, не то слезы.
«Огради ее Господь силою креста своего честного и животворящего…» – прошептал Антон слова единственной охранной грамоты, которую знал.
Пентакль Надежды, (1975)
Вахоб Умедович Умедов, придерживая под мышкой пакет базарной зелени, пытался одной рукой открыть замок на двери кабинета. Механизм не поддавался, ключ не проворачивался, плотно застрял в скважине. Завернутый в бумагу кусок мясной вырезки сочился кровью, пакет промок. Беспокоясь за свою кипельную рубашку, директор Краеведческого музея все же не хотел ставить торбу на пол, только что до блеска начищенный уборщицей Лидой. С утра она, по обычаю, запоздала, заглянула в кабинет, когда Вахоб Умедович уже заварил зеленый чай и, громко прихлебывая из пиалы, читал свежий номер «Точикистони совети». Он приподнял ноги, освободив Лиде пространство для движения, но мокрая тряпка, кое-как замотанная на швабру, задела его лакированные ботинки, отчего их лоск подернулся грязными пятнами. Начальник осерчал, накинулся на уборщицу, вспомнив ей все служебные провинности. У него было подозрение, что, ко всем своим недостаткам, Лида крепко закладывает за воротник, но поймать на этом ее не удавалось. – Ну-ка, Лида, дыхни сюда. Он потянул мясистым носом и ничего, кроме запаха валидола, не почуял. Раздосадованный директор покинул свой кабинет, настоятельно потребовав, чтобы к его возвращению полы блестели, и отправился на Колхозный рынок, расположенный в пяти минутах от здания музея. Он специально остановился вместе с праздными зеваками у мастерской резчиков по дереву. Запах свежей стружки помог ему избавиться от плохого настроения, задержавшись на базаре на какие-то полчаса, директор музея вернулся на место службы и с удовлетворением оглядел чистые залы. «Ну вот, неужели всегда надо кричать на подчиненных?» – подумал он. Перед приемной остановился, не зная, куда ткнуть свою снедь, и застрял, ковыряя замок. Сзади раздались шаги. Вахоб Умедович не успел оглянуться, как почувствовал, что кто-то придерживает его под локоток. – Умедов? Двое в серых протокольных костюмах, с одинаково непроницаемым выражением на лицах, поджимали его с обеих сторон. Он медленно опустил пакет, прислонив его к стенке. Кровавая жижица потекла по линолеуму. Люди в сером проводили струйку пустыми глазами, у директора под ложечкой томно заныло. – Мясо… – пояснил он вялым голосом. – Пройдемте. Тут замок и поддался. На ватных ногах Вахоб Умедов проследовал в кабинет, показавшийся ему отстраненно чужим, и сел на место посетителей, так как один из серых занял его кожаное представительское кресло во главе стола. – Где согдийские плиты? – холодящим голосом спросил «серый». Вахоб Умедович не понял и глупо выкатил глаза. – У нас есть сведения, что работниками вверенного вам музея были захвачены плиты с согдийскими письменами, найденные при раскопках. Тут директор музея задохнулся, затряс головой и, положив руку на грудь, начал причитать, что впервые об этом слышит, и если что, разберется, призовет всех к порядку, кого надо накажет. |
