– Ни шиша? – переспросил я, не зная, можно ли еще разок рассмеяться.

– За восемь лет – ни единого намека, ни малейшего ощущения.– Она говорила глухо, почти хрипло, а на лице – ухмылочка.

– Бабуля, сдаюсь: вы о чем толкуете?

– Да о родинках своих, Прентис– Она изогнула бровь, со вздохом откинулась на спинку инвалидного кресла.– Благодаря родинкам я всегда в курсе того, что в моей семье делается. Когда обо мне заходит разговор, родинки зудят. И когда… что-нибудь особенное с кем-то происходит, они тоже чешутся.– Она нахмурилась: – Не всегда так бывает, но как правило.– И сурово глянула на меня. Ткнула в мою сторону клюкой.– Отцу ни слова! Он меня в дурдом упечет.

– Что вы, бабуля! Конечно, не расскажу. Да он бы и не упек…

– Откуда такая уверенность? – снова сузились ее глаза.

Я оперся на колесо инвалидного кресла:

– Так я правильно понял? Когда кто-нибудь из нас заговаривает о вас, чешутся родинки?

Она хмуро кивнула:

– Иногда чуть-чуть зудят, а подчас даже до боли. И чесаться они могут по-разному.

– А эта родинка отвечает за дядю Рори? – кивнул я скептически на большое пятнышко на правом бабушкином запястье.

– Верно.– Бабушка постучала клюкой по подножке инвалидного кресла, а затем подняла руку и впилась в коричневое пятнышко на коже обвиняющим взглядом: – Уже восемь лет – ни шиша!

Я посмотрел на спящего коричневого оракула с нервозным уважением, которое боролось во мне с воинствующим недоверием.

– Ну и ну,– сказал наконец я.

– …Пережили ее дочь Ильза и сыновья Кеннет, Хеймиш и Родерик.– Милейший адвокат Блок кивнул на моего отца и на дядю.

Отец все скрежетал зубами, дядя Хеймиш перестал похрапывать и даже тихонько вздрогнул при звуке своего имени. Он открыл глаза, огляделся – как мне показалось, обалдело – и снова расслабился. Через секунду клюнул носом, задремывая.

Упоминая дядю Рори, мистер Блок окинул взором заполнивший часовню люд, как будто ожидал, что дядя Рори сей же момент эффектно возникнет пред ним и пред своими родичами.

– А также, несомненно, разделяет с семьей ее скорбь муж Фионы – младшей дочери усопшей.– Тут мистер Блок обрел сугубую серьезность и даже ухватился за лацканы пиджака, торжественно кивая на дядю Фергюса.– Мистер Эрвилл,– добавил адвокат, завершая кивок, который, по мне, сошел бы и за поклон, и одновременно прочищая горло.

Коленопреклонение содеяно, должная ссылка на былую драму прозвучала, и большинство людей, обративших взоры на дядю Фергюса, отвернулись.

А моя голова осталась в прежней позиции. Дядя Фергюс – довольно интересный типаж, и к тому же он (о чем наверняка осведомлен хищный мистер Блок), пожалуй, самый богатый и уж точно самый влиятельный человек в Галланахе. Но смотрел я не на него. Рядом с квадратным толстошеим Эрвиллом из рода Эрвиллов (траурно-великолепным в семейно-похоронном прикиде из шотландки, сочетавшей густо-фиолетовый, темно-зеленый и просто черный цвета) не сидела ни одна из его двух дочерей. Где же вы, Дайана и Хелен, длинноногие гении самой холено-лощено-взлелеянной красоты, какую только можно купить за деньги? Но зато была его племянница – сногсшибательная, замечательная, золотоволосая, персиковоликая, бриллиантовоглазая Верити из дома Эрвиллов. Короче, девочка из тех, на ком отдыхает глаз.

Но моим зенкам было не до отдыха: они с волчьим аппетитом пожирали эту изящно-угловатую половозрелую фигурку, упакованную в черное и сидящую, слава богу, с той стороны от дяди, которая была ближе ко мне. Верити пришла в белой стеганой лыжной куртке, но в стылом крематории почему-то сняла ее, оставшись в черной юбке, черной блузке, черных… (колготках? чулках? господи, какое же это удовольствие – просто воображать себе, что кроется под ними!) и черных туфлях.