Но смерть не забывала о нем.

Сидя на каменной стене и дрожа от холода, Блю уговаривала себя, что, по крайней мере, в этом году нет дождя.

Каждый год в канун дня Святого Марка Мора и Блю ехали сюда — в стоявшую на отшибе церковь, настолько старую, что и название ее давным-давно забыли. Руины окружали густо поросшие лесом холмы, за которыми находилась Генриетта; до гор оставалось несколько миль. От церкви сохранились только стены; и крыша, и полы давно обвалились. Все, что не сгнило, было укрыто жадными лозами и побегами, пахнувшими тухлятиной. Церковь окружала каменная стена, в которой был, возле покойницкой, единственный разрыв, рассчитанный на то, чтобы пропустить могильщиков с гробом. К дверям старинной церкви вела тропинка, утоптанная настолько, что на ней не могли вырасти даже вездесущие сорняки.

— Ах! — выдохнула Нив; пухленькая, но неожиданно элегантная она сидела рядом с Блю на стене. Блю снова, как и при первом знакомстве с Нив, поразили ее странно красивые руки. От полных запястий начинались мягкие, похожие на детские, кисти с тонкими пальцами с овальными ногтями.

— Ах, — снова пропела Нив, — вот это ночь, так ночь.

Она произнесла «Вот это ночь», и от ее слов по коже Блю вдруг пробежали мелкие мурашки. Прошлые десять канунов Святого Марка Блю сидела здесь со своей матерью, но нынче все было по-другому.

Потому что нынче была ночь.

В этом году впервые по непонятным Блю причинам Мора не поехала на бдение сама, а отправила в церковь Нив. Мать спросила Блю, поедет ли она туда, как обычно, хотя на самом деле это был вовсе не вопрос. Блю всегда ездила, поедет и в этот раз. Вряд ли у нее могли быть какие-то планы на канун дня Святого Марка. Но спросить следовало. Мора еще до рождения Блю решила, что управлять детьми с помощью приказов — настоящее варварство, и поэтому Блю росла в атмосфере мягких вопросов (являвшихся на деле этими самыми непререкаемыми указаниями).

Блю разжала и снова стиснула озябшие кулачки. Верхние края ее беспалых перчаток излохматились; она кое-как зачинила их еще в прошлом году, но в них имелся некий шик безалаберного презрения к вещам. Если бы Блю была обделена самомнением, она могла бы носить невзрачные, но практичные перчатки, подаренные ей к Рождеству. Но она любила нравиться себе, и потому надевала свои обтрепанные перчатки без пальцев, которые были несравненно круче, невзирая даже на то, что в них было холодно, да и видеть их не мог никто, кроме Нив и умерших.

Апрельские дни в Генриетте часто бывали ясными и теплыми; в такую погоду на деревьях бурно распускались почки, а ошалевшие от любви божьи коровки с разгону бились в оконные стекла. Но нынешняя ночь была не такой. Она больше походила на зиму.

Блю взглянула на часы. Без нескольких минут одиннадцать. Старинные легенды советовали приступать к церковному бдению в полночь, но мертвые не слишком внимательно следят за временем, особенно когда на небе нет луны.

В отличие от Блю, не обладавшей особым терпением, Нив восседала на церковной стене словно царственное изваяние — руки сложены, ноги под длинной шерстяной юбкой скрещены в щиколотках. Блю, и без того меньше ростом и комплекцией, да вдобавок еще сгорбившаяся, походила на встревоженную незрячую горгулью. Эта ночь не подходила для ее простых человеческих глаз. Эта ночь предназначалась пророкам и ясновидящим, ведьмам и медиумам.

Другими словами — прочим представителям ее семьи.

В тишине раздался голос Нив.

— Ты что-нибудь слышишь? — спросила она. Ее глаза ярко сверкали в темноте.

— Нет, — ответила Блю, потому что ничего не слышала. Потом подумала, что Нив задала этот вопрос, потому что сама-то слышала.