|
А потом: – А ты? – спросила она, внезапно срывая покрывало, которое я с такой, мне казалось, ловкостью натянул между нами. Она слишком резко сменила роль допрашиваемого на роль допрашивающего, и, пока я выдумывал подходящий ответ, на губах ее вновь показалась улыбка, как будто мое опрометчивое упоминание про розовый сад в прошлом мае вновь на меня нахлынуло и встало между мною и саваном, который я неуклюже пытался напялить. Чем отчаяннее я шарил в поисках ответа, тем отчетливее слышал, как она изображает гримасой тиканье часов на какой-нибудь викторине. Если она не домыслила мой ответ раньше, то домыслила теперь, однако отпускать меня так просто не собиралась. Я хотел объяснить, что вообще-то не знаю, где проще находить любовь, в других или в себе, что любовь в долине пандстраха – это не совсем любовь, ее не следует принимать за, путать с, но она отрубила:
– Время закончилось! Я смотрел, как она поднимает повыше воображаемый секундомер – большой палец опущен на кнопку «стоп». – Я думал, у меня еще несколько секунд. – Спонсоры программы с прискорбием сообщают, что уважаемый гость дисквалифицирован на основании… Она давала мне последнюю возможность уйти с достоинством. Я снова попытался слепить какую-нибудь искрометно умную реплику, чтобы выскочить из западни, понимая при этом, что недостаток остроумия мешает мне так же, как и неспособность сказать правду и прервать тем самым свинцовое молчание. – На основании?.. – продолжала она, не выпуская воображаемого секундомера. – На основании амфибалентности. – Совершенно верно, на основании амфибалентности. В качестве утешительного приза в студии подготовили этот набор закусок вот на этой тарелке, каковые закуски мы предлагаем упомянутому гостю употребить немедленно, прежде чем ведущая упомянутого шоу стрескает их все до последней. Я робко протянул два пальца к тарелке. – Вот эти лучше всех, они без честнока. Мы ненавидим честнок. – Правда? – Всею душой. Не было смысла признаваться, что я, как и все любители петь в душе, приверженец чеснока. – Тогда и мы ненавидим честнок. Она указала на крошечный кусочек мясного желе, над которым гривой причесанного морского конька возвышался зубчатый лист. – Прошу съесть… изысканно! – В смысле? – В смысле, если уж есть что-то такое, то обязательно в ступоре и благоговении. Почему мне казалось, что каждое ее обращенное ко мне слово – это завуалированная, не до конца завуалированная отсылка к ней, к нам? – И кто это такие? – осведомился я, указывая на квадратные составляющие композиции Пауля Клее. – Мы не спрашиваем, мы протягиваем руку и берем. Рот у нее был набит, она медленно жевала, давая понять, что наслаждается каждым кусочком. Ну и странный же человек. Неужели она окажется очередной из тех женщин, которые не могут не напоминать всем и каждому, что они – этакие чувственные торнадо и сдерживают их лишь нестрогие правила приличий, принятые в коктейльный час? – Манкевич, – прошептала она через минуту. – Манкевич, – эхом откликнулся я, как будто в слове этом содержался тайный смысл, решительно мне недоступный, но в котором я прозревал синоним к «утонченно». В первый миг мне показалось, что она говорит о ком-то в этой комнате. Или про закуску, а я просто неправильно расслышал название? Или это мантра, произносимая в момент наслаждения? Манкевич. – Qui est Mankiewicz? – Манкевич это приготовил. – Какая-то не японская фамилия. – А это не японское. |
