|
Меня ведь не было здесь, когда над вами посмеялись, я не был одним из тех, кто смеялся, и меня не за что было наказывать. И я знаю, что эту записку написали вы. Точно так же я знаю, что Молли настояла на том, чтобы написать записку о невиновности Уолтера Стоддарда, – и вы ее написали. Но, помимо этого, я не знаю ничего: не знаю, кто из вас несет ответственность за то, что случилось, не знаю, кто первой предложил подстроить несчастные случаи другим постояльцам “Мидуэя” и посмотреть, будут ли смеяться над ними, но это ведь и не так важно, верно? Вы все делали вместе, одна подстраивала ловушки, другая ее караулила. Как сказал Дональд Уолберн, когда люди держатся заодно, они что‑то замышляют. А вы замыслили отплатить всему свету за те оскорбления, которые Молли пришлось вынести за всю ее жизнь.
– Кто поверит в эту чушь? – гневно воскликнула Молли. Но когда она оглянулась вокруг, я заметил, что выражение ее лица изменилось. Я не смотрел на других, но догадывался, какое выражение было на их лицах: не сочувственное, нет, потому что это была правда.. Все сказанное мною давало ощущение правды, а люди всегда это чувствуют. – Молли! – позвал я. – Оставьте ее! – взвилась Роуз. Фредерике произнес мягким голосом, который был похуже любого приказа: – Сядьте, Роуз, и помолчите. – Молли, – повторил я. Она посмотрела на меня неохотно и недоверчиво, как ребенок. – Молли, Фрэнк Дьюитт никогда не смеялся над вами. Роуз уже ничего не говорила, но она стояла, крепко держа Молли за плечо. Это придало Молли сил, и она медленно покачала головой: – Мы ничего такого не делали. Мы бы не стали такое делать. Я не знал, что еще сказать, чтобы до нее достучаться, и пока я старался что‑то придумать, Джордж Бартоломью произнес: – Молли, я над вами не смеялся. Я сидел тогда за соседним столом и сразу же вскочил и стал вытирать кофе с ваших коленей салфеткой. Вы не помните? Я не смеялся над вами – и посмотрите, что теперь со мной... – Он поднял руку и нерешительно дотронулся ею до щеки. – Посмотрите, что вы сделали с моим лицом. – О! – со стоном выдохнула Молли. Ее лицо сморщилось, и она уронила голову на руки. Огромные плечи Молли содрогались от рыданий, сквозь которые мы все услышали слова, заглушаемые прижатыми к губам руками: – Простите! Простите меня! Простите...
Глава 26
Среда, второе июля. Ни духоты, ни дождя, ни тяжелых облаков, только высокое голубое небо, теплое солнце и легкий ветерок. Я в доме один. Возвратившись из Кендрика в прошлую пятницу, я позвонил Кейт и сказал, что они с Биллом могут оставаться на Лонг‑Айленде самое меньшее месяц. Конечно, со мной все будет в порядке, заверил я Кейт, и она в конце концов согласилась. Вчера врач наложил мне новый гипс, оставив открытыми локоть и запястье. Теперь я мог подвязывать руку и носить нормальную одежду, а не только пижамную куртку. Рука по‑прежнему зверски чесалась, но считается, что это хороший признак. Так, по крайней мере, мне сказали. Объяснение с капитаном Йонкером состоялось в прошлый четверг. Оно затянулось на весь день и закончилось только вечером, поэтому я смог уехать лишь дневным поездом в пятницу. У меня взяли письменные показания, подтвержденные присягой, что освобождало меня от дальнейшего присутствия на следствии. Поэтому, покидая Кендрик, я уезжал оттуда навсегда. После того как Молли призналась, Роуз продолжала отпираться еще примерно час, но потом тоже сдалась. Каждая из них пыталась взять на себя львиную долю вины, однако все говорило в пользу равного распределения ответственности. Их снова отправят в сумасшедший дом, теперь, вероятно, уже навсегда. Было приятно вернуться к покою и тишине собственного дома после боли и страданий “Мидуэя”. |
