От ощущения пронзительной натуральности этой сцены меня охватил жуткий страх. И в то же время (я хотела поздороваться с этой девочкой) я не могла даже поздороваться с ней, настолько была вне представившейся мне реальности. Я оказалась именно той персептивной сущностью, присутствие которой сама всегда воспринимала враждебно. Как странно иногда бывает ощущать себя живым мертвецом среди разыгрывающихся событий.

Регтайм прозвучал уже несколько раз, пока я оглядывала комнату, совершенно при этом позабыв о своих спутниках, которые куда-то исчезли.

Кроме девочки в комнате находился ее отец, внимательно прислушивавшийся к звукам радиоприемника — большого коричневого ящика, помещавшегося на зеленой скатерти стола. Зеленой тканью были покрыты также подлокотники кресел и обиты панели стен, над которыми, за пыльными стеклами, мерцали подслеповатые акварели. Отец девочки одет был весьма опрятно, его коричневый жилет был несколько потерт, однако потертость эта выдавала в нем скорее человека трудолюбивого и бережливого, нежели бедного. Козырек серой кепки, оттеняя лоб и глаза, придавал его лицу еще более настороженное выражение:

— Успокой его! Кажется, они собираются сообщить что-то важное…

Женщина, к которой обращался отец, сидела у стола за швейной машинкой, чуть ссутулив спину и тоже обратив все внимание свое к коричневому ящику. На столе возле женщины стояла карбидная лампа, но свет исходил не от нее, а от светильника, вмонтированного в стену.

— И на ночь не забудь дать ему укропной воды.

— Я пыталась дать ему уголь… — ответила ему женщина осипшим голосом.

— Уголь не помогает! И успокой его сейчас же!

Тут только я заметила, что в дальнем углу, за корзиной с бельем, стояла детская кроватка, и в ней лежал младенец. Рот младенца был черный от угля. Как только я заметила его, младенец закричал. Женщина, сидевшая у стола, не шевелилась, только, казалось, сильнее укуталась в свою вязаную кофту и наклонилась к радиоприемнику.

Отпустило на время. Ничего удивительного в этом нет, стала думать я. Именно такая история произошла когда-то с Конрадом Лоренцем и его гусями. А может, он просто сошел с ума, ночуя в витебских болотах в сорок четвертом?

Впрочем, мне хотелось понять, что же все-таки случилось. Ясно, что фигуры не говорили — оставим эту мистику раз навсегда. Увидев определенный расклад, я включила в голове диалог, когда-то записанный в аналогичной ситуации. Но почему я не помню, откуда он взялся? И почему диалог не происходил просто у меня в голове? Почему создавалось полное впечатление того, что разговаривали они? Или я все-таки наделяла их этим диалогом, и он все-таки происходил между ними?

В комнате воцарилось молчание, и только какой-то неясный гул проникал сюда снаружи. Откуда мне пришло в голову, что сейчас должны объявить войну? Наверное, краем глаза я заметила надпись на медной табличке, что сейчас 1939 год и что в этом бараке представлена сцена объявления войны. Но я даже не отважусь воспроизвести то смятение, которое охватило меня тогда при этой догадке. Потому и замолчали восковые куклы. Все мое сознательное существо протестовало против следующей секунды. Время остановилось. Войну так и не объявили. Куклы так и останутся в счастливом неведении, и бесконечно будет повторяться тот невразумительный диалог, как регтайм, который повторился, казалось, двадцать раз, пока я была там.

Я встряхнулась от оцепенения. И все-таки что-то еще продолжало беспокоить меня: ощущение того, что из-за двери кто-то наблюдает за мной. Резко повернувшись, я ударила в дверь плечом и почти вывалилась обратно в коридор.